Тюрэ Эрикссон - Белый мыс

Пожилые супружеские пары сидели под орешником у ограды. Мирно беседуя, они терпеливо сражались с комарами и слушали даровую музыку.

– Банджо больно хорошо играет, – замечали старички, подкручивая кверху седеющие усы. – Можно еще зайти, тряхнуть стариной, если заиграют старинный вальс!

В темной гудящей толпе на лугу вспыхивали красными светлячками огоньки сигарет. Вдоль ограды выстроились деревья, перехватывая густой листвой свет фонарей, а многочисленные прилавки ярмарки неудержимо манили к себе дешевыми призами. Оке быстро скользнул под проволочное заграждение. С невинным видом и бешено колотящимся сердцем он прошел прямо туда, где торговали конфетами и лимонадом.

Двое плечистых парней, назначенных следить за порядком, были целиком поглощены наблюдением за группой шумливых гуляк, которые подозрительно раскраснелись, потягивая прозрачную жидкость из бутылок с наклейкой «Минеральная вода». В воздухе повис запах контрабандного алкоголя. Танцы еще не успели как следует наладиться, и стайки девушек выжидательно прижимались к увитой березовыми ветками ограде.

Оке протиснулся к танцевальной площадке – посмотреть на обладателя банджо. Это был моряк, недавно вернувшийся из дальнего плавания. Он орудовал своим необычным инструментом с нарочитой небрежностью.

Внезапно с края площадки донесся хриплый вопль:

– Убей кузнеца, гада проклятого!

Подгулявшие парни, которых Оке заметил у входа, напали на кузнеца с бредвикской каменоломни. Он форменным образом косил противников своими огромными кулачищами, но тут один рослый драчун угодил ему прямо в живот. Кузнец охнул и согнулся пополам.

Остальные воспользовались случаем пнуть его раза два ногами, после чего продолжали драться уже между собой, совершенно озверев от выпитого и старых обид, которые теперь выползали из тайников памяти.

Каблуки взрывали дерн, жестокие удары молотили по телам, сквозь ругань и подбадривающие крики пробивался отчаянный женский плач. Музыка продолжала играть, но танцующие пары оставили площадку и окружили тесным кольцом дерущихся.

Кузнец приподнялся и искал что-то руками у пояса. вдруг он снова очутился в толпе, словно разъяренный медведь. Рубаха на нем была изодрана в клочья, на голую волосатую грудь падали красные капли крови, стекавшей по щеке из разбитой брови.

– Сейчас я вам, землеедам, покажу, почем фунт лиха! – протянул он с кривой усмешкой.

Усеянный тяжелыми бляхами ремень кузнеца залетал по воздуху длинной сверкающей змеей. Один из противников свалился наземь от ее металлического укуса, и зрители поспешили расступиться.

– Дамский вальс! – поспешил выкрикнуть баянист, и оркестр заиграл вальс.

Девушки посообразительней ухитрились увести нескольких драчунов на танцплощадку. Дежурные оттащили в сторону горластого батрака, и только к кузнецу никто не смел подступиться. Он стер кровь разодранной рубахой и огляделся бешеными глазами:

– Кого еще здесь проучить!

Никто не принял вызова, и он отправился наконец на поиски пиджака, брошенного сгоряча в кусты.

Танцы продолжались как ни в чем не бывало. Надо было спасать положение, чтобы не испортить всю ярмарку. Однако Оке никак не мог забыть искаженного, окровавленного лица кузнеца – оно все время смотрело на него сквозь шумную радость праздника.

В груди его росло мучительное недоумение и жгучая ненависть к водке. Тяжелая участь матери родила в нем преклонение перед ясным, всесильным человеческим разумом, и Оке всегда испытывал ужас и отвращение при виде людей, напившихся до беспамятства.

Дядя Хильдинг успел подвести стены новостройки под крышу до того, как холодные осенние дожди смыли летнее марево и затянули небо над побережьем серой пеленой.

В это же время его веселая напористость сменилась непонятной раздражительностью, он стал вдруг скупиться в мелочах.

– Деньги кончаются, – признался он наконец бабушке. – Лесоторговцы содрали с меня безбожную цену, да и вообще каждый поставщик старается нажиться как может. Как ни рассчитывай, все равно больше уходит.

– Придется тебе взяться за какую-нибудь работу и постепенно прикупать мебель и все прочее, – посоветовала бабушка.

Она всю жизнь жила в бедности и отнеслась к его невзгодам довольно спокойно.

– Всегда управлялись и теперь управимся.

– Правда, у меня еще есть мои две тысячи долларов в Америке, – вспомнил дядя Хильдинг, воспрянув духом. – Предложу Гюсту либо взять мою долю участка себе, либо продать ее.

Он тут же сел писать письмо своему товарищу в Чикаго. Давно уж они не виделись… Весь следующий месяц Хильдинг жил ожиданием ответа. Наконец он пришел. Дядя Хильдинг торопливо вскрыл конверт и с улыбкой пробежал первые строки:

– Гюст все тот же!

Однако он тут же помрачнел. В печке печально попискивало обуглившееся сырое полено. Дядя Хильдинг молча уставился на гибкие язычки пламени.

– Плохие новости? – спросила бабушка осторожно.

– Все кончено! – вспылил он. – Конец! Сколько пота и крови вложил в каждый цент, а эти проклятые жулики все украли!

– Когда же можно будет доверять людям! – произнесла бабушка грустно. – Ты так хорошо о нем отзывался…

– Да Гюст тут ни при чем! Он-то не обманет. Он сам потерял все. Крах на бирже – и наш чудесный участок теперь и гроша ломаного не стоит.

Дядя Хильдинг настолько увлекся своим строительством, что все это время даже не обращал внимания на то, что происходит на свете. Он знал, конечно, про крах нескольких больших банков, про панику на нью-йоркской бирже. Но ведь так бывало и раньше, когда одна финансовая акула проглатывала целиком другую. О том, что это может затронуть его самого до такой степени, он никогда не подозревал.

Хотя было сделано только полработы, пришлось рассчитать и десятника и рабочих. Неудача дяди Хильдинга была только маленьким камешком в громовой лавине крахов, которая прокатилась по всей стране, оставляя за собой гнетущую тишину – безработицу.

Стук молота стих на многих каменоломнях. Шел слух, что цементный трест подчинил себе все цементные заводы на Готланде лишь для того, чтобы закрыть их и сосредоточить всю переработку известняка на материке.

Один из рабочих поселков Нурдрета был уже обречен на гибель. Молодые рабочие уходили оттуда, усиливая соперничество из-за работы в других местах.

– Придется как только можно растягивать мою пенсию, – заключила бабушка. – Никто не знает, сколько продлятся плохие времена и когда Хильдинг найдет работу. Стен пишет, что в Бредвика тоже дела плохи.

Рассчитавшись с рабочими, дядя Хильдинг уехал в Висбю. Вернулся он вдребезги пьяный и с огромным синяком под глазом. Бабушка плакала и хлопотала около него с примочками.