Игорь Дуэль - Тельняшка математика

Минут пятнадцать проблуждав вдоль причальной линии, мы разыскали свой «омик», симпатичный двухпалубный теплоход. Он был не очень велик, и, по сравнению с гигантскими речными лайнерами, на которых сотни спальных кают и которые ходят в дальние рейсы, выглядел совсем малышом. Зато в семействе речных трамваев, к которому я его причислил, был, наверное, самым большим. Вскоре я уже в точности знал устройство «омика», основные его характеристики: четыре салона на 250 сидячих мест, машина мощностью 300 лошадиных сил, осадка – 180 сантиметров, в корме отсек команды: каюты, камбуз, душевая.

Рядом с нашим «омиком» стоял у причала еще один его собрат, тоже почти готовый – флагман нашего каравана: командовал им караванный капитан. Под его началом по речкам кроме двух «омиков» должны были идти три «мошки» – «МО», что расшифровывалось «Москвич обыкновенный». Это уже были явные речные трамваи, суденышки совсем маленькие, но, как говорили, быстроходные и надежные.

На нашем «омике» из команды оказался только один стармех Жмельков, малорослый лысоватый человек лет сорока пяти с набрякшими красными веками. Ко мне он отнесся безо всякого интереса. Зато с Геркой, прямым своим подчиненным, говорил долго и скучно – о главном двигателе, вспомогачах, электропроводке. Герка от такого разговора присмирел, старался – и, кажется, не без успеха – проявить деловитость и сообразительность, чтобы сразу завоевать расположение начальства. Мы разговаривали со стармехом в пассажирском верхнем салоне. А мимо нас то и дело сновали рабочие-судостроители, которые тянули провода, крепили скамьи, развешивали зеркала, красили внутренние помещения. На «омике» было еще грязно и необжито.

Жмельков сказал, что капитан и старпом на судно уже назначены, что оба они ленинградцы и со дня на день должны появиться, чтобы принять судно и участвовать в ходовых испытаниях.

Сочетание слов «ходовые испытания» мне было, конечно, известно, но звучало так же абстрактно, как названия дальних звезд. И вот теперь оно обретало для меня совершенно конкретный смысл, более того, обозначало ближайшую веху на моем жизненном пути: от их результатов зависела дата нашего отплытия. Я спросил Жмелькова, разрешат ли нам присутствовать на испытаниях. Он посмотрел на меня с удивлением, будто был уверен, что я давно уже исчез, и сказал:

– Конечно.

Но столь неласковый прием не смутил меня, и я еще спросил, что за люди капитан и старпом.

– Нормальные, – сказал Жмельков.

Тратить на ответ мне более одного слова он явно считал лишним.

Откуда-то из глубины судна вылез человек в замызганном комбинезоне, с лицом, перемазанным мазутом, тронул Жмелькова за плечо:

– Пошли-ка, дед, поглядим вспомогач. Чего ты еще от нас хочешь?

Жмельков торопливо кивнул: «Сейчас», быстро написал что-то на наших направлениях и велел идти оформлять пропуска, а завтра явиться на «омик» ровно в восемь, прихватив какую-нибудь робу. Обращаясь к одному Герке, он пояснил:

– Я ЗИП на утро закажу. Будешь с матросом растаскивать по очкурам. Пока старпома нет, он так и так в моем подчинении. Надо пользоваться моментом! – и хмыкнул.

По хлипкому трапику мы с Геркой скатились на причал. Неподалеку от его края стоял «грибок», под которым вокруг ящика с песком сгрудились десятка полтора разномастно одетых парней – кто в робе, кто в светлом костюме, кто в джинсах и рубашке, а двое в форме мореходного училища: клеши, фланелевки, галунные уголки на рукаве. Парни покуривали, пересмеивались, толкались. Герка сказал уверенно:

– Наши, флотские! Пошли представляться.

– Пошли!

– Привет, бичи! – громко воскликнул Герка, подходя к грибку. – На этих лайбах к белым медведям собрались прошвырнуться?

– Ага! – ответил за всех коротенький, крепко сбитый парень в дорогом летнем костюме. – Хозяину Арктики лапу охота пожать!

– Примите в компанию еще двух чудаков. Второй механик с того вон корвета Гарин Герка. Я то есть. А это Юрий Булавин. Великий математик. МГУ кончил. Временно практикуется по матросской части.

Я ткнул Герку кулаком в бок.

– Не убивай, лось! – заблажил он дурашливо. – Тайну твою все равно вызнали бы. Пароход – что аквариум, переборки, считай, стеклянные. Всем про всех все известно.

Ребята по очереди потянули руки, стали называть себя. Я запомнил, что коротышка, который за всех ответил Герке, – Макар Зыкин, капитан одной из трех наших «мошек». А мореходов в училищной форме звали Иваном и Василием.

Мы закурили, и пошел легкий треп о перегоне, коэффициентах к зарплате, о посадках на мель и прочих неурядицах дальнего пути. Герка явно чувствовал себя в этой компании как рыба в воде, а я, сколько ни старался, никак не мог преодолеть скованности перед незнакомыми людьми. И единственное, на что меня хватило, когда очень уж надоело молчать, – воткнулся в какую-то паузу и спросил, знает ли кто-нибудь наших капитана и старпома, что они за люди.

Из ответов запомнилось: капитан – зануда, больно осторожный, но мужик неплохой, если какая «коза» случится, начальству не жалуется, а про старпома сказали, что парень он шебутной, лихач, зато уж моряк настоящий. Характеристики не показались мне вполне ясными, но я все равно был доволен, что поучаствовал в общей беседе и что в морском обществе принят вроде хорошо, своим.

А дома, как только вернулся, как увидел свою комнату, диван с серой обивкой, стол, за которым еще недавно просиживал с утра до вечера, вновь навалилось чувство потери. И недавняя институтская история, о которой так хотелось забыть, прокрутилась в мозгу вся целиком – от начала до последней прощальной реплики.

Интуитивно я стал искать способ избавиться от этого наваждения, вернуться к только что обретенному ощущению матросика, по недоразумению засидевшегося на берегу. Тут глаз мой, случайно скользнувший по книжной полке, уперся в черный солидный переплет «Моби Дика». И я вдруг понял, что это единственная книга, которая сейчас мне просто необходима.

Повалившись на диван, я с жадностью набросился на хорошо знакомые страницы. Впрочем, теперь многие размышления Мелвилла воспринимались свежо, будто впервые их читал. «Всякий раз, как замечаю угрюмые складки в углах своего рта; всякий раз, как в душе у меня воцаряется холодный дождливый ноябрь; всякий раз, как я ловлю себя на том, что начал останавливаться перед вывесками гробовщиков и пристраиваться в хвосте каждой встречной похоронной процессии; в особенности всякий раз, как ипохондрия настолько овладевает мною, что только мои строгие моральные принципы не позволяют мне мерно и старательно сбивать с прохожих шляпы, я понимаю, что мне пора отправляться в плавание и как можно скорее. Это заменяет мне пулю и пистолет», – читал я признания славного Измаила, и уже начинал воспринимать эти строки так остро, будто про меня написаны.