Игорь Дуэль - Тельняшка математика

Под мелким моросящим дождиком медленно гуляем мы по городу Череповцу. Когда еще занесет судьба в эти речные края? Может, только и будет за всю жизнь один день в городе Череповце. Вот и стараемся как можно больше отложить в памяти. И все же запоминается немногое, скорее не конкретные виды, а впечатление о двойном несхожем лице города. Попадаются здесь десятки деревянных домов с резьбой по наличникам, ставням, скатам крыш.

И обидно, что современность напирает на старые кварталы широким фронтом блочных пятиэтажек, у которых все отличие друг от друга в форме пятен на облупившейся краске, сама же краска столь блекла и невыразительна, что и цвета ее не запомнишь.

Обо всем этом мы говорим с Ваней и Василием, гуляя по городу. Василий справедливо замечает: как ни жалей старину, а в новом доме жить лучше. Ведь там паровое отопление, горячая вода, и по нужде не бегать на улицу, а это в дождь, а тем паче зимой, целая проблема. Василий долго и основательно развивает свою мысль, приводит примеры из практики. На мои иронические реплики справедливо замечает, что жизнь есть жизнь, на красоту каждый день не будешь любоваться – приедается, а теплый гальюн – вещь первейшей важности, ибо потребность в нем острейшая и возникает на дню неоднократно. Я вынужден согласиться, хотя и обидно, что гальюн перетягивает в споре с красотой.

Когда дождь прибавляет, мы заскакиваем в магазины, от нечего делать тщательно изучаем один за другим прилавки, обмениваемся мнениями о качестве обуви, пальто и костюмов, но ничего не покупаем по причине полного безденежья.

И снова выходим на улицу, под дождь. Мне-то в плаще еще ничего. А на ребятах – училищные форменки. У Вани, правда, под нее поддет грубый свитер, хоть и рваный, но толстый. Он у друзей один на двоих. И размер его такой, что в случае особой нужды, может в него облачиться и Василий. Если же у обоих положение равное, свитер достается Ване. Правда, он столь велик малорослому умнику, что сбивается на его спине горбом, уродуя его безупречную фигуру. А у Василия под суконной форменкой только тельняшка с обрезанными рукавами.

Расставаться нам не хочется, но и гулять становится невозможно. Мы мечтательно говорим – хорошо бы забраться в какое-нибудь кафе, посидеть вечерок в тепле и уюте. Но такие радости до самого Архангельска нам недоступны. Остается одно – идти ко мне на «омик», благо на нашем просторном судне у каждого отдельная каюта. И есть надежда, что повариха угостит моих друзей спасительным горячим чаем.

На трап я вступаю смело, гордясь в душе обретенной решительностью. И хотя доска совсем отсырела, стала скользкой, иду так, будто всю жизнь лазил по трапам. Впечатления мое мастерство не производит, ни Ваня, ни Василий словом о нем не обмолвились, и в этом я вижу высшую для себя похвалу, ибо мое умение воспринято как нечто само собой разумеющееся – так и положено матросу.

Чай, действительно, удается раздобыть. Со стаканами и большим чайником в руках я спускаюсь в каюту. Здесь тепло, сухо и, скинув с себя все мокрое, мы забираемся с ногами на койку. Начинается чаепитие, а с ним и долгий разговор про все на свете.

Часа через два ребята уходят. Зыкин велел к двадцати двум ноль-ноль быть на судне. Поеживаясь, они натягивают мокрые форменки. Я провожаю их до трапа и смотрю, как грязноватый туман поглощает их сгорбленные фигуры. На берегу не горят фонари: и без них светло – мы уже вплыли в белые ночи. И только низкие тучи да туман заслоняют не меркнущий и ночью солнечный свет, окрашивая всю округу в цвет сумерек, сглаживая серым тоном переходы красок, сводя их в полутона северной гаммы. Сырой сумрак вливается в легкие, пробирает до костей. Хорошо, что ребятам идти недалеко – их судно стоит метрах в двухстах от нас, за выступом берега.

На нашем «омике» пустынно, тихо. Старпом и Герка ушли на берег, и до сих пор их нет. Остальные разбрелись по каютам. Повариха о чем-то перешептывается за переборкой с радисткой. Судно склепано из тонкого металла – гулкое. Каждый звук разносится от носа до кормы.

Я остаюсь один в верхнем салоне, где во время стоянок мне через ночь – попеременно с радисткой – положено нести береговые вахты. Остаюсь наедине со своими мыслями и воспоминаниями.

После встречи с Наташиной подругой Любой я подумал, что и Наташу вот также когда-нибудь могу встретить. Ведь дважды в год она почти по месяцу бывает в Москве.

Я пытался себе представить, как мы встретимся, пытался понять, хочу я видеть ее или не хочу. И не мог. Я этого хотел остро, до боли и не хотел так же остро. И если б все зависело от моей воли, я бы, наверное, так и не смог решить, нужно ли нам когда-нибудь увидеться.

Прошло еще полтора года. Я уже закончил «болотный вариант», в самом разгаре была работа над «лесным», когда однажды вечером позвонила Наташа. Я узнал ее голос сразу, но так опешил, что не смог сказать об этом.

– Здравствуй, Юра! Это… – Она замялась. – Не знаю, как теперь тебе представляться. Ну, пусть так: это Наташа Лукомская. Помнишь такую?

Я одеревенел у телефона. И слова выдавливал из себя с трудом, будто язык мой стал твердым:

– Да. Конечно. Помню.

Она тоже сильно волновалась, и голос всегда в такие минуты приобретал бархатно-вкрадчивые ноты.

– Я теперь снова в Москве, Юра. Ну вот…

– Поздравляю.

– С чем?

– Что в Москве.

Она расхохоталась – нервно, почти истерично, это был такой смех, который может в любую секунду перейти в плач. Но она не разревелась, а вдруг сказала шепотом:

– Я очень хочу тебя видеть, Медведь!

Меня передернуло. Какое она право имеет вот так лезть мне в душу! Ведь это же не в бирюльки играть. И та Наташа, какой она была в нашу последнюю встречу, та, которую я старался забыть, вдруг ясно предстала передо мной. И я сказал таким тоном, каким в мыслях не раз продолжил разговор возле университетской ограды:

– А я не очень уверен, Наташа Лукомская, что нам необходимо увидеться.

Она молчала, и я молчал. Так продолжалось довольно долго. Потом она выдохнула с неподдельным отчаянием:

– Юра, мне очень плохо.

Но я уже завелся. Злость душила меня.

– Я могу тебе помочь? – сказал я ледяным от вежливости голосом.

– Ты все можешь.

Меня несло. Крыса, которая сидит где-то глубоко в каждом человеке, вдруг выползла на поверхность и завладела всем моим существом. С мстительностью, с безжалостностью, которых я сам в себе не подозревал, я произнес ехидным тоном:

– О, женская непоследовательность! Два года назад я был обвинен в том, что не смог даже разбудить женщину в одной знакомой. А теперь вдруг все могу.

Она всхлипнула и бросила трубку.

Я не сумею описать всего того вихря противоречивых ощущений, который вызвал этот звонок. Было здесь и мелочное честолюбие: ага, вернулась, приползла, поняла, что такое я! И шипящая злоба: теперь-то я нужен, когда нагулялась. И горечь: почему все так нелепо вышло. И радость: Наташа позвонила! И весь этот клубок крутился во мне, выставляясь на поверхность то одним, то другим боком. Крутился раз за разом, как заведенный. И не было видно конца этому вращению. И мне никак не удавалось сосредоточиться на чем-то одном, что-то выбрать, предпочесть. А дни шли, покрывая эту неразбериху, возникало одно острое желание – хотелось, чтоб Наташа снова позвонила, хотя я не мог даже сам себе сказать, как стану с ней разговаривать.