Алексей Андреев - Среднерусские истории

– Какую гармонию?! – прорычал мэр. – У тебя что – месячные?

Связь между гармонией и месячными Жанна не уловила, поэтому честно ответила:

– Нет… А что?

– А то! – доступно ответил Фуфаев. – Чего тебе тогда в голову ударило?

– Ничего, – пожала плечами Жанна.

– Тогда… верни… портреты… на место… – медленно, с расстановкой произнес мэр.

– Зачем? – продолжала удивлять его Жанна.

– Для красоты! – рявкнул Фуфаев.

– Да ну, они некрасивые. Злые какие-то… Смотрят так, будто я у них чего-то украла.

На этом месте мэр вздрогнул и с подозрением уставился на подчиненную. Дело в том, что крала-то как раз она у них постоянно. На том, собственно, и сидела, для того из области привезена и была. Ну не у них конкретно, конечно, кто ж себе такое позволит, самоубийц нет, а у государства, и не для себя, в общем-то, а именно что для мэра и для тех, кто за ним и над ним стоял, но ведь и ей кой-чего перепадало! Уж не бедствует! Квартира, машина, дачка нехилая… Во Франции была, в Италии, в Англии, только что вон в Индию слетала с художником каким-то своим на месяц, загорела, как папуас… Так что слова такие ее странные можно было объяснить только двумя причинами: либо она совсем с ума двинулась, резко позабыв обо всем, либо решила «соскочить». И еще неизвестно, что хуже.

– Не злые, а строгие, – наконец, осторожно сказал мэр. – За порядком следят.

– А чего за ним следить, если все равно его у нас нет нигде? – выдала следующий крамольный перл Жанна. После чего соединила перед собой ладони, склонила голову и протянула: – А-ум.

«Нет, все-таки дурка», – подумал Фуфаев, а вслух произнес:

– Почему же нет? Есть. Наводится… сверху вниз.

– Нет и не будет. Пока каждый из нас не сделает свой нравственный выбор: либо он с добром вместе, либо со злом.

«Да еще какая дурка! – воскликнул про себя Фуфаев. – Где же она этой булды понахваталась? Не от художника ли своего сраного?»

Художника этого он никогда не видел, только слышал, что у Жанны с ним отношения, однако всякую такую шушеру творческую не любил априорно. Потому что не понимал. Художник был не из местных, объявился в городке с год назад, приехав чуть ли не из столицы. Прибыл на похороны родной тетки, которая завещала ему свой домишко с убогим хозяйством, да и остался. На какие шиши жил – непонятно, чего-то там не то малевал, не то лепил и вытесывал, вел при школе бесплатно кружок, который посещало, говорят, полтора ребенка, и один раз устроил свою выставку в библиотеке, которую от скуки посетили многие, – всё внимательно осмотрели, покивали, языками поцокали, но ничего не поняли. Тогда-то Жанна с ним, видимо, и познакомилась. И вон как припекло – в Индию свозила за свой счет.

«Надо сказать, чтоб гнали его из школы, – решил Фуфаев. – Нечего нам тут детей портить».

– Какой-какой выбор? – переспросил, не скрывая отвращения. От слова «нравственность» и всех его производных его всегда тошнило. И, когда приходилось что-либо подобное произносить, он сразу добавлял про себя что-нибудь матерное – так легче выговаривалось.

– Нравственный, – повторила Жанна, еще раз заставив его поморщиться.

– Угу… Вот мы все его и делаем – на выборах! Разве не так?

– Какая же там нравственность? – печально удивилась Жанна, вспоминая, сколько денег – и из городского бюджета, и принудительно собранных с местных коммерсантов – пришлось угрохать на последних выборах, чтобы обеспечить спущенные из области явку и проценты. Которые потом все равно пришлось сильно дорисовывать.

Вспомнил об этом и Фуфаев. И на всякий случай подпустил демагогии:

– Какая надо – государственная!.. Или ты считаешь, что наши выборы… – Тут он напрягся, но все же выдавил: – Безнравственные?!

– Ну да. Чего в них нравственного?

– Результат, дура! – в сердцах рявкнул мэр.

– Подтасованный?

– Правильный! – сказал с нажимом и подумал: «Нет, надо этого художника вообще из города гнать! Куда Петрюков смотрит? Не может лишний раз зад поднять? Только квасить горазд, скоро ряха в дверь кабинета не пройдет».

Тут он немного перегнул. Действительно, и выпить начальник городской милиции Петрюков любил, и физиономию имел такую необъятную, особенно в районе щек, что рассматривать ее можно было только частями – целиком в поле зрения она с трудом помещалась. Но уж если что и могло застрять в дверях кабинета в первую очередь – так это его живот. Все же он пошире лица выглядел… Хотя и сам мэр, между прочим, корпускулярной умеренностью не отличался. И тоже наглядно демонстрировал преимущество своего сытного рациона перед нашим подножным кормом.

– Короче, хватит тут. Народ наш свой выбор давно сделал. Он – с ними! – Мэр сначала торжественно указал на пустую стену за спиной Жанны, потом – на потолок. – С президентом и премьером. А вот ты с кем?

– А я – с ними! – ответила Жанна и протянула руку к другой стене – напротив.

Фуфаев повернул голову и увидел там два иных портрета. Небольших, не канонических, не цветных и весьма невзрачных. Без солидных рам, без стекла, без пространства сзади, пригодного известно теперь для чего, одним словом, без всего, что делает портрет портретом, а не бумажкой для подтирки, на кой-то прилепленной к стене.

На одном был изображен некий смутно ему знакомый старик с окладистой бородой, на другом – совершенно незнакомый пожилой заморыш с оттопыренными ушами и в круглых очочках. По виду – откровенный чурка.

– Это кто? – спросил про бородатого. – Патриарх, что ли?

– Да, патриарх, – с полуулыбкой подтвердила Жанна.

Мэр тут же перекрестился на портрет и изобразил поклон. Даже успел подумать, что, может, и не так уж все и запущено, пока Жанна не добавила:

– Патриарх русской литературы.

– Че-го?..

– Это Лев Николаевич Толстой.

Теперь Фуфаев вспомнил: такой же портрет, только размером побольше, в раме и за стеклом, висел в школе, где он с трудом доучился, в кабинете литературы. И еще вспомнил, что Толстой вроде был отлучен от церкви. А значит, крестного знамения ему ну никак не полагалось. И надо бы его, наверное, как-то вернуть. Вот только как – не креститься же в обратном порядке, начиная с левого плеча? А вдруг это уже сатанизм?

«Тьфу на тебя десять раз!» – мысленно пожелал классику, решил, что лучше пару лишних свечек в церкви поставит, и сердито спросил про другого:

– А это что за чучело?

– Это не чучело. Это Махатма Ганди.

– Какая такая махатма?

– Не какая, а какой, – поправила его Жанна. – Это он.

– Да хоть оно! Кто он такой? Китаец? – вспомнил про фэн-шуй.

– Почему китаец? Индиец.

– Ах, индиец… – протянул Фуфаев. – Понятно… В отпуске с ним познакомилась?

– К сожалению, нет. Он давно умер.

– Значит, в секту там записалась, – понял мэр. – Плясать будешь с бубном. «Махатма, – орать, – махатма!»