Ева Весельницкая - История болезни

Я это капусту уже видеть не могла, а люди-то в моей дури не виноваты, им потом ее есть. Так я помню: шинкую, шинкую, чувствую, что невмоготу, злость накатывает на капусту, на батюшку, на себя дуреху, ― я нож положу, руки помою, и в храм. Помолюсь, успокоюсь, душой отойду и снова ― шинковать, солить. Уж не помню, за сколько я дней управилась, но прихожу к нему, глаза добрые, смешливые: «Что, ― говорит, ― умаялась? А это только капуста, а ты людей лечишь. Как ты могла человека забыть».

Я слушала ее каждый раз, как дети слушают сказки, почти не веря и все-таки надеясь, что все это правда. Мы жили в одном городе, в одно время, в странной комнате с травами и иконами стоял навороченный компьютер из последних и телевизор последней модели, но эти внешние признаки знакомого мира только обостряли ощущение инопланетности жизни тех людей, которые для Катерины были своими.

О чем просил батюшка, чем я могла ей помочь? А она мне?

― Расскажи мне про эту историю с салфетками, ты как-то начинала и не закончила, а она мне для моих бесед о женской психологии очень бы подошла, ― неожиданно для себя самой после паузы, привычно стоя у окна на все той же кухне, попросила я Катерину.

За окном все так же мотала ветками высоченная, до шестого этажа береза, хрущевские пятиэтажки казались грибами в траве в этом таком нехарактерном для моего любимого города районе. Здесь пахло землей и деревенским укладом, а совсем не интеллектуальным и культурным центром, где моя жизнь, та жизнь, где сверкали огнями казино, носились по городу «крутые тачки», где вершил свои непонятные дела Иван, и я сама вела светско-деловую жизнь; где все куда-то бесконечно спешили, разговаривали на ходу и в основном по мобильникам, казалась совершенно неуместной и гораздо менее реальной, чем жизнь монастырская, чем история про гадюку, которой должно быть не менее трех лет и которую надо заспиртовать и год держать в земле, чтобы превратить в лекарство и чем история про салфетки, которая почему-то застряла во мне, как заноза.

― Какие салфетки? Да не рассказывала я тебе ничего подобного, ― вскинулась Катерина, и как-то забеспокоилась, бросила хозяйственные дела, которыми никогда не переставала заниматься, (работала она много, времени всегда не хватало). Я обернулась с намерением что-то возразить.

Комната, в которой сидела Катерина была явно частью деревенской избы. Собранная с бору по сосенке обстановка тонула за кругом старой настольной лампы с почти прогоревшим колпаком, кусок стола, покрытого клеенкой, теряющаяся за кругом света фигура и лицо Катерины, чуть поблескивающие окладами иконы и лампадка, все это слегка дрожит и иногда почти исчезает, только руки ее мерными движениями обметывающие белую льняную салфетку, и две стопки таких же салфеток на столе: одна побольше, еще не обметанных, вторая поменьше, уже готовых. Я услышала, как скрипнула дверь, кто-то вошел, но тут все поплыло, размазалось и исчезло.

Я продолжала обалдело смотреть на Катерину. Она уже не стояла, а сидела на табуретке, совершенно растерянная и какая-то восторженно удивленная.

― Так ты ж видишь?! Чего молчишь-то?

― Что вижу?

― А я-то думаю, чего это батюшка с тобой так возится? Помоги ей, да помоги. А что помогать? У тебя это давно? Ты об этом знаешь? А ты, когда хочешь видишь или оно само? ― она говорила, засыпала меня вопросами, радовалась и удивлялась чему-то совершенно мне непонятному.

― Да замолчи ты, наконец! Что я вижу? Что ты несешь? Что вы все от меня хотите,?! Я ничего не понимаю, живу себе и живу, как мне нравится, ― я орала не сдерживаясь, ни контролируя ни слова ни голос, как орут грузчики в одесском порту и строители, стоя под стрелой подъемного крана. ― Я живу себе и живу: работаю, как лошадь, играю на свои и развлекаюсь никому не во вред, я сама по себе, мне никто не нужен, мне хорошо и у меня все в порядке.

Она плеснула мне в лицо полный кувшин холодной воды таким рассчитанным и точным жестом, что вода почти не попала ни на мебель, на пол. Я заткнулась, как и бывает в таких случаях, мгновенно и теперь вода стекала с меня на предусмотрительно брошенную мне под ноги тряпку.

― Охолонула? ― Катерина едва сдерживала смех. ― Давай воительница, стаскивай с себя все, сушиться будем. Ишь, разошлась. Вот батюшка-то обрадуется.

И, наверное, чтобы уже полностью меня добить, без всякой мистики, куда-то позвонила и, дождавшись ответа, прокричала в трубку, там, как видно плохо слышали: «Василиса, передай батюшке, Соня-то очнулась. ― и через паузу ― Ничего, живая, матерится».

― Знаю я про тебя немного, ― продолжала свой рассказ уже совершенно успокоившаяся Катерина, когда мы ликвидировали разгром на кухне, развесили сушиться мою одежду и сели пить какой-то хитрый чай из травок, но зато с медом и вареньем. ― Знаю, что ты не должна была родиться, но родилась, должна была в детстве умереть, но не умерла, что после того случая открылся в тебе дар видеть то, что от людей сокрыто, видеть судьбу свою и чужую, что могла бы ты лечить, но не будешь и что, не зная пути и веры, ты так дара своего испугалась, что забыла о нем, и не помнишь, как будто никогда ничего не было, только мучаешься часто, сама не знаешь от чего. Еще знаю, что везет тебе в игре и с мужчинами, но ты все это приписываешь уму своему и ловкости.

― Батюшке на тебя знак был, такое как с тобой случайным не бывает. По знаку тебе и помогать стали, а мне судьба была помочь тебе от страха твоего, как от болезни вылечиться. А учить тебя, если захочешь, уже другие будут. Как, чему и кто, ― предупреждая мой невысказанный вопрос, сказала она, ― Мне неизвестно. Не мое это дело.

Так и не сказав больше не слова, я встала и оделась. Совершила перед зеркалом все необходимые для приличной женщины ритуалы и стояла перед ним пока, наконец, не отражение не стало почти привычным, и, не говоря ни слова, ушла, тихо прикрыв за собой дверь.

― В час добрый, прошептала мне вслед Катерина.

― Меня удивляет, что вы до сих пор не увидели в чем суть вашего дара, ― голос Артиста отчетливо звучал в моей голове. ― Все, что вы в последнее время вспомнили про свою жизнь, именно потому и вспомнилось, чтобы подтолкнуть вас, наконец, к этому видению. Вы достаточно повзрослели и окрепли, чтобы начать действовать сознательно, и увидеть, зачем вы тогда не умерли в той петле на трансформаторной будке.

― Меня бабушка Марина спасла.

― Вы так боитесь, что даже не слышите, что я вам говорю, голос стал холоден и резок ― я же не спрашиваю, почему вы не умерли, реальность пользуется теми средствами, какие есть в наличии, я предлагаю вам увидеть, зачем вы не умерли тогда.

Когда я окончательно очнулась, было уже почти светло. А «почти светло» в этом городе поздней осенью ― это уже, ой, как не рано.