Александр Етоев - Книгоедство

III картина: Ад, в котором рабочие самого Вельзевула к чертям послали.

IV картина: Рай. Крупный разговор батрака с Мафусаилом

V картина: Коммуна. Солнечный праздник вещей и рабочих.

Друзья считали Маяковского гением, враги – бездарем, хулиганом, хамом В обществе он вел себя вызывающе, сознательно делая из себя мишень для печатной и непечатной брани Коммунисты его сделали классиком, насаждая, по словам Пастернака, как картошку при Екатерине Впрочем, Ленин стихи Маяковского на дух не переносил, всячески ругая за формализм Зато Сталин, хоть и не читал, но хвалил и даже назначил его в советской литературе первым красным поэтом, вроде маршала Буденного в армии, – правда, посмертно

Можно к Маяковскому относиться, как относились Чуковский и Пастернак, – с любовью Можно – как Булгаков: уважительно, но с иронией. Можно – с ненавистью, как Бунин. Впрочем, нет – автор «Жизни Арсеньева» и «Темных аллей» все же один раз отозвался о Маяковском если не дружелюбно, то, во всяком случае, без обычного своего сарказма Это когда сравнивал Маяковского и Есенина, их визиты в Америку и рассказы по возвращении оттуда: «Нет, уж лучше Маяковский! Тот, по крайней мере, рассказывая о своей поездке в Америку, просто “крыл” ее, не говорил подлых слов о „мучительной тоске“ за океаном, о слезах при виде березок».

Единственно, как к Маяковскому относиться нельзя, – это с равнодушием Что порою бывало в школьные годы чудесные на уроках литературы

Как известно, этот классический советский роман о подвиге молодых подпольщиков, написанный в 1945 году по горячим следам событий, был подвергнут разгромной критике и в 1951 году переписан автором в соответствии с требованиями Главлита. Претензии же к роману были простые: недостаточное освещение руководящей роли партии в организации подпольной молодогвардейской дружины То есть практически главный литературный начальник всех писателей советской страны получил по шее от собственной же цензуры Этот удар по сути был черной меткой, намеком на неустойчивость положения любого человека, принадлежащего к партийной номенклатуре, в той системе государственных ценностей, которой принадлежал Фадеев Результат – длительные запои и самоубийство в мае 1956 года Впрочем, этому предшествовала фраза в докладе на XX партийном съезде (1956), в которой Фадеева всенародно объявили «властолюбивым литературным генсеком»

Из мелких цензурных подвигов (которые в своей совокупности складываются в величественную картину) на поприще литературного цербера отмечу следующие. Будучи главой литературной комиссии по изданию Полного (юбилейного) собрания сочинений Л. Н Толстого, Фадеев вместе с другими комиссионерами адресует А Жданову, тогдашнему главарю от идеологии, письмо со следующими предложениями:

Из текстов издания исключить «Азбуку» и «Книгу для чтения», «Критику догматического богословия», «Соединение и перевод четырех Евангелий», «Краткое изложение Евангелия», «Царство Божие внутри нас», «Мысли мудрых людей», «Круг чтения» и «Путь к жизни». К томам, включающим публицистические и теоретические произведения Толстого, а также к томам с дневниками и письмами Толстого к разным лицам должны быть предпосланы статьи с марксистско-ленинским анализом произведений Толстого

Это предложение, как говорится, предложено в 1947 году, а шестью годами раньше (1941) Фадеев пишет донос на писателя Вересаева, который по старческому своему неразумию умудрился написать фельетон, ругающий отечественную цензуру, и послать его не в какой-нибудь «Магаданский разнорабочий», а в главный орган писательской организации СССР – «Литературную газету». Фельетон, конечно же, не прошел, он был перенаправлен в ЦК с фадеевским комментарием: «За всей статьей Вересаева чувствуется задняя мысль – дискредитировать редакторов как работников на службе у советского государства, как проводников политики нашего государства».

Говоря короче, писатель Фадеев своими же граблями схлопотал себе по сопатке, и, как учат нас Маркс и Гегель, всё это соответствует логике всемирно-исторического процесса и нисколько не противоречит категорическому императиву немецкого философа Канта

Это морское стихотворение называется «Ночь», оно открывает книгу. На самом деле книгу писали одновременно и поэт (К Сутягин), и художник (А Шевченко), поэтому трудно передать словами ее морской и веселый дух Так, например, между каждой процитированной выше строчкой пробегает нарисованная морская волна, которую мне не изобразить наглядно из-за моих хреноватых знаний по части компьютерной графики.

Книжка элегантна, как молодая леди, та, что изображена на обложке. Радует в ней игра шрифтами, тот здоровый конструктивистский дух, завещанный нам Эль Лисицким и Родченко

И опять же – митьковский след, вьющийся по морскому песочку…

Кстати, о Сутягине и Шевченко. Вот что написали о них их товарищи В Белобров и О Попов в предисловии к одной сутягинской книжке: «Шевченко – толстый, а Сутягин – низенький Если бы они подрались, то Шевченко Сутягину пожалуй бы навалял… Взять другой случай Если бы они вдруг оказались на необитаемом острове без продуктов Кто из них первый не выдержит? С одной стороны, вроде Шевченко, потому что привык много жрать С другой – Сутягин, потому что Шевченко толще и у него больше запас жира, как у верблюда…»

Оставим этот гамлетовский вопрос без ответа.

Однажды в России наступила зима, совпавшая с годовщиной Великой Октябрьской революции По случаю праздника были срочно оглашены следующие декреты:

…Передать народу всю землю уезда, со всеми угодьями и со всякой движимостью, со всеми спиртными напитками и без всякого выкупа…Передвинуть стрелку часов на два часа вперед или на полтора часа назад, все равно, только бы куда передвинуть…Слово «черт» надо принудить снова писать через «о», а какую-нибудь букву вообще упразднить, только надо подумать, какую. И наконец заставить тетю Машу в Андреевском открывать магазин в пять тридцать утра, а не в девять…

Не пугайтесь, это не цитата из выступления Зюганова на митинге КПРФ, состоявшемся в Москве на Лубянской площади по случаю очередной октябрьской годовщины. Это отрывок из незабвенного Ерофеева, его великой поэмы в прозе «Москва – Петушки», по сравнению с которой любой Зюганов и любые революции вместе или раздельно взятые кажутся не более чем соринкой в смеющемся глазу Клио, шаловливой музы всемирной и отечественной истории.