Израиль Меттер - Среди людей

— Чего он говорил-то? Будет тебе полегчание, Славик?

Сын ничего не ответил. Он перепрятал деньги, которые она ему привезла — сорок рублей, — из кулька с пшеном в макароны, свернув каждую пятерку трубочкой и запихнув их по одной в макаронину.

— Без меня не варите, мама, — велел он. — Я их пометил.

С конвойными солдатами старуха поладила легко, они ей зла не чинили. По ее представлениям, это были такие же деревенские парни, как и ее Славка, только судьба их сложилась удачливее — не он их караулил, а они — его. Могли б, может, и они напиться, думала старуха, и тоже б нашли, кому набить морду, и получить срок, да бог уберег их. С богом у старухи были затейливые отношения: она верила в него не во всякую минуту, а для объяснения крайних случаев своей трудной жизни.

Солдатам же, этим конвойным, обвыкшим в своей службе, появление старухи в вохровской казенной избе, где было не продохнуть от тяжелого холостяцкого духа, от круглосуточного уставного распорядка, — появление этой старухи словно бы напомнило солдатам, что где-то в дальних деревнях и поселках у них тоже имеются бабки, матери, тетки, схожие с этой старухой. Она и разговаривала с ними давно позабытыми и никогда здесь не употребляемыми словами. Обращаясь к ним, она называла их сынками, детками, и, отвечая ей, они говорили: мамаша, бабуся, и эти непривычные, домашние слова сперва с трудом проталкивались сквозь их служебное горло.

На третий день пребывания в колонии старуха отдала сержанту Бобылеву привезенные два пол-литра. Ничего ей от конвоя не надо было, а хотела она порадовать их гостинцем к празднику.

Было это так.

Разувшись после ночного дежурства и протянув закалевшие от сырости ноги к горячей плите, Бобылев дремал. Еще не развиднелось, однако старуха уже подхватилась с постели и тотчас стала прикидывать, что бы ей еще сделать для пользы сына. Славка спал. Она поправила на нем сползшее на пол одеяло, утерла ему щеку, залитую ночной слюной — он не проснулся, — и вышла на кухню.

Увидев здесь дремлющего Бобылева, она воротилась назад в комнату, вынула припрятанные две бутылки и сложила их в свой фартук.

В полутемной кухне она приблизилась к Бобылеву и дотронулась до его плеча.

Он обернулся моментом, словно бы и не дремал.

— Чего тебе, бабка?

Старуха развернула перед ним фартук.

— За это знаешь что полагается? — строго спросил Бобылев.

Она не расслышала. Наклонясь к ней, он крикнул:

— За это дело знаешь что дают?

— По два восемьдесят семь отдала, — сказала старуха. — Или у вас дороже?

— У нас дороже! — сказал Бобылев. — У нас за такое дело срока дают. Вот составлю сейчас акт на тебя, и будешь ты, бабка, сидеть от звонка до звонка. На пару со своим Славкой… Да не держи ты вино в подоле — уронишь. Поставь вон в шкапчик.

Нисколько старуха не оробела. Здесь, в колонии, она уже ничего не боялась.

— Это можно, сынок. Со Славиком — я не против.

— Неужто согласилась бы, бабушка? — удивился Бобылев.

— А чего? И у вас люди живут. Ты вон — живешь?

— Так я же, бабка, вольный.

— Нету твоей воли, — сказала старуха. — Вольный бывает только малый ребенок: захотел — в пеленки нафурил… А ты, солдат, на службе.

— Не в заключении все ж таки, — обиделся Бобылев. — Отслужу — у меня паспорт чистый, езжай на все четыре стороны.

Хотела старуха сказать ему, что в деревнях люди и совсем без паспортов живут и не в том состоит человек, какой у него на руках документ, но ничего она говорить Бобылеву не стала, чтобы он окончательно не рассердился на ее Славку.

А сержант встал, обул свои нагретые у плиты сапоги и вынес такое решение:

— Для первого раза, бабка, не буду я составлять на тебя акт, по причине явки с повинной. Ограничиваюсь словесным внушением. Вино отымаю. Живи, бабушка, дальше согласно установленного режима.

И она стала жить дальше.

Шло время, приближался день отъезда. Старуха совсем перестала спать. Ей казалось, что таким способом она наращивает срок своего пребывания рядом с сыном.

Свободнее всего было вечером, когда колония затихала. Иногда только взлаивали сторожевые псы, но старуха не думала, что они сторожевые, — собаки брехали, как в поселке.

Вечером она была вдвоем со Славиком. Трезвый и ласковый, он был тут на глазах у нее. За всю ее долгую жизнь они никогда не были так помногу вдвоем. Когда же она вспоминала, что придется вскорости возвращаться в поселок, в Гришкин недобрый дом, душа ее замирала в тоске и одиночестве.

Славке она не рассказывала подробностей своего унижения перед невесткой — он и сам догадался.

Всмотревшись в ее худобу, в древнее ее тряпье, знакомое уже много лет, увидев, что она ест пищу так же жадно, как и он, Славка сказал:

— Несладко вам, маманя, живется у моего братана Гришки.

— Да что ты… Да что ты… — всполошилась старуха.

— Ладно. Встренусь с ним, посчитаемся.

— Ой, Славик, не надо, — сказала старуха. — Опять сядешь в тюрьму. Да и невиноватый он, это все Тайка, она уж и прыщами пошла от злости, всю морду ей закидало, он и не спит с ней, брезговает.

— А послал бы он ее… — сказал Славик и нарушил свое обязательство, данное в честь праздника.

В последнюю ночь перед старухиным отъездом оба расстроились. Не спали вовсе. Славка плакал, просил прощенья у матери, обещался аккуратно высылать ей деньги, говорил, что споловинит срок хорошим поведением.

— Дождитесь меня, мама, — просил он, размазывая слезы по своему тощему серому лицу. — Не помирайте. Очень я вас прошу. Нету у меня никого на свете, кроме вас.

— Не помру, сынок. Дождусь, — посулила старуха.

Она разложила ему в кульки оставшиеся харчи, перекрестила его на прощанье, поклонилась дежурному конвою и уехала к вечеру.

За горем своим старуха и не заметила обратного пути. Ехала она теперь налегке — все оставила сыну. И сердце свое тоже кинула там — ехала пустая. В вагоне, внизу под ее полкой, опять было много пассажиров, они сменялись в дороге, шумели, играли песни; мужики бегали с чайниками за пивом, за кипятком; ели беспрестанно то одни, то другие. Старуха не сползала со своей полки. До того она долго лежала, что какой-то молодой бородатый турист даже крикнул на все купе:

— Братцы! А ведь старушка-то наша ни разу не спускалась в туалет! Может, она дуба дала?

И, встав на нижнюю скамью, он заглянул к ней наверх.

— Бабушка, ты живая?

Она не откликнулась, только открыла глаза. И, заглянув в них, турист сполз вниз.

В поселок старуха воротилась среди дня. Дверь Гришкиного дома была на запоре. Пошарив под крыльцом ключ и не найдя его, старуха села на свой порожний чемодан дожидаться. По двору бродили два индюка, она налила им воды в корытце. На огороде картошка была уже выкопана, ботва валялась по всей земле. Старуха собрала ее в кучу и стала перетаскивать за ограду в лесок — там в яме перепрела и прошлогодняя.