Израиль Меттер - Среди людей

— Только, Николай Иванович, прошу вас, не для разглашения.

Ничего секретного обычно в этих делах не было, но атмосфера государственной тайны возбуждала Петра Игнатьевича. Он был красив, речист и чуть-чуть кокетлив. Коташев, хотя и был старше Петра Игнатьевича, немножко робел его. Мать Ани часто жаловалась Коташеву на то, что Аня недостаточно хорошо учится в институте.

— Объясните ей, пожалуйста, Николай Иванович. Она со мной совершенно не считается.

К себе Коташев Аню не приглашал. Он мечтал об этом, но стеснялся сказать ей. Они много гуляли по улицам. На легком морозце у Николая Ивановича слезились глаза, он, старался незаметно, рукавом, смахивать слезы. Пока было тепло, можно было долго ходить по скверам, по набережной; но погода рано испортилась. Они стали чаще бывать в кино.

Николай Иванович все еще не мог определить, как относится к нему Аня. Он видел, что она охотно встречается с ним, внимательно слушает все, что он говорит ей, но его мучило порой отсутствие в ней праздничной приподнятости, той взволнованности, которая заполняла его самого в дни свиданий.

Ему никогда не приходило в голову, что, быть может, он мало знает ее. Он дополнял все ее поступки и слова своим восхищенным воображением. Что бы она ни сказала, Николай Иванович видел в этом глубокий или наивный, но всегда изящный смысл. И наконец, даже некоторую сухость Ани по отношению к нему Коташев научился объяснять тем, что она гораздо серьезнее, чем он, смотрит на жизненные явления.

Когда они шли в театр, он нес пакет с ее туфлями; она надевала их возле театрального гардероба, а он стоял рядом, заслонив ее от людей, чтобы они не видели ее ног. Иногда он бережно нес тоненький сверток, в котором лежал Анин накрахмаленный бантик: она прикалывала его к платью в театральном вестибюле — под шубой он мог бы измяться.

Коташев стал больше следить за своей одеждой. Он сшил себе новый костюм. На примерке, покраснев до ушей, спросил портного:

— А этот фасон сейчас в моде?

Издалека, наивно и неумело хитря, он как-то намекнул Варе, что хорошо бы завести два-три новых галстука. Дочь принесла ему галстуки такого бурно-разнообразного цвета, что, когда он надел обновку в клинику, вышколенная немолодая дежурная сестра хирургического отделения только высоко подняла густые мужские брови.

Бывая с Аней, он иногда встречал знакомых, сослуживцев. Он не останавливался с ними, а проходил мимо. Однажды в театре, когда Коташев в антракте гулял с Аней по кругу в фойе, к ним навстречу засеменил старик профессор — шеф клиники Коташева. Профессор вел под руку жену — пышную, седую даму с бюстом навыкате, на котором покойно лежал маленький перламутровый бинокль на золотой цепочке.

— Николай Иванович, голубчик, здравствуйте! — приветливо сказал профессор. — А мы с супругой все смотрим: вы это или не вы?.. Познакомьте же нас с вашей дочерью.

Неразборчиво что-то пробормотав, Коташев познакомил с ними Аню. Профессор тотчас же взял Коташева под руку и повел вперед, а седая, пышная его жена шла позади с Аней. Стараясь услышать, о чем они говорят, Николай Иванович так и не разобрал, чего именно хочет от него шеф. К счастью, профессор, кажется, рассуждал о спектакле, и поэтому невнятное бормотание Коташева не обеспокоило старика. После звонка, прощаясь, шеф сказал: ||

— Зашли бы как-нибудь, друзья, к нам. Мы с супругой будем очень рады.

Супруга стояла рядом, сурово сжав губы.

Николай Иванович и Аня посмеялись потом над ошибкой профессора — Аня искренне, а Коташев неискренне.

Однажды они встретили Пичугина. Он несся по улице в распахнутом пальто, со обитым на сторону галстуком, небритый и, завидев их, еще издали стал размахивать помятой шляпой.

— Ну и денек! — сказал он, поравнявшись, таким тоном, словно только вчера расстался с ними. — Можете именя поздравить: полчаса назад получил телеграмму из министерства — сегодня утвердили мой проект! Братцы, я так счастлив!.. Запишите мой телефон: Д1-13-83…— И промчался мимо.

Аня сказала, что он все-таки довольно противный тип, а Коташев промолчал: ему понравилось сияющее, некрасивое, небритое лицо Пичугина.

Постепенно их отношения определялись. Аня уже давно начала понимать, что Николай Иванович любит ее — ей больше нравилось слово «влюблен», — и она сама считала, что увлечена Коташевым. Ухаживание ее молодых знакомых было каким-то мальчишеским, а тут солидный, умный врач, удивительно предупредительный и внимательный, готов исполнить малейшее ее желание; и в той старомодности, с которой он за ней ухаживал, была необъяснимая прелесть для девического сердца. Она не думала о замужестве. Ей не хотелось загадывать наперед, и, пожалуй, даже если бы Коташев сделал ей предложение, она отказала бы ему. Ей нравилось, что в театре, когда она, сняв шляпу, причесывается у зеркала, Коташев не говорит нетерпеливым тоном, как горняк или лейтенант, с которыми она знакома с детства:

— Ну, Анька, сколько можно вертеться около зеркала!..

Ане нравилось, что он приносит ей книги для чтения. До знакомства с ним она часто бывала робка в своих суждениях; нынче же, когда она говорила ему что-нибудь о прочитанной книге, у него было такое серьезное и внимательное лицо, что Аня и сама проникалась уважением к собственному мнению.

Они ходили вдвоем в филармонию. Коташев слушал музыку, прикрыв глаза. Аня не была приучена к симфоническим концертам и стеснялась этого: временами ей становилось скучновато, но потом она неожиданно почувствовала, что, слушая музыку, можно думать о своей жизни, о будущем, о прошлом… И оказалось вдруг, что, сидя с закрытыми глазами, так сладко сознавать, что рядом дышит Николай Иванович и они вместе, может быть, думают об одном и том же.

Однажды во время концерта — исполняли вальс Сибелиуса — Аня наклонилась к Коташеву и шепотом быстро спросила:

— О чем вы думаете сейчас? Только скажите правду…

Он посмотрел на нее и ответил:

— О том, что я немолод.

Соседи по креслам недовольно оглянулись на их шепот. Аня вынула у Коташева из кармана папиросную коробку и написала на крышке: «Не смейте так думать. Я терпеть не могу, когда вы об этом говорите».

Он прочитал и улыбнулся; ему представлялось, что он улыбнулся грустно, а на самом деле улыбка была благодарной.

Бывало, что в кино, когда гасили свет, Коташев целовал ее руки. У него при этом сильно стучало сердце и даже иногда шумело в ушах. Она не отнимала рук: ей было приятно его волнение; но когда загорались после сеанса лампочки, Аня подымалась с таким лицом, словно сейчас ничего не происходило в темноте. А Коташеву было бы гораздо приятнее, если бы ее лицо хранило печать значительности происшедшего.

Она любила бывать на катке, — Коташев ходил с ней туда несколько раз. Он сидел, освещенный прожекторами, подле грохочущего оркестра и смотрел, как Аня бегает на коньках со своими приятелями. Чаще всего здесь бывал горняк Севастьянов; в шерстяном свитере с оленями на груди, в черных рейтузах, без фуражки, горняк выделывал на льду вензеля, а потом брал Аню за руки и они мчались, переломившись пополам и далеко отбрасывая длинные ноги.