Евгений Попов - Самолёт на Кёльн. Рассказы

Начальник молчал. А Козорезов влетел в кабинет и трясущейся от гнева рукой закрутил диск белого телефона.

– Это Козорезов, – сказал он в трубку. – Я тебя хочу спросить, когда у тебя, понимаешь, порядок будет?

– Какой такой порядок? – невинно осведомился невидимый Петя Дворкин, хитрящий на другом конце провода.

– Молчать, понимаешь! – заревел Козорезов. – Ты из себя не строй тут эту, понимаешь! У него снег не убирается на улице и надутия и выбоины на мостовой, понимаешь! Ты что, под суд хочешь пойти'

– А снег разве выпал? – спросил Петя. Но Козорезов в ответ так тяжело задышал, что…

– Я! Я лично! – залепетал Петя. – Я лично, я разберусь, я все…

– Ты… ты, – передразнил Козорезов, добавил в рифму матом и тут же бросил трубку. Закрыл глаза, взял под язык таблетку валидола.

А Петя послушал немногие эти оставшиеся страшные гудочки и сразу же набрал номер Скорнякова.

– Вот что, Скорняков, – тихо сказал Петя. – Ты билет хочешь на стол положить?

– Не ты мне его давал, не ты и заберешь, – заученно огрызнулся Скорняков, перед которым вот уже с полчаса стояли два взаимных жалобщика, слесарь Епрев и сантехник Шенопин, которые жаловались друг на друга, что каждый из них набил другому морду.

– Что?! – завопил Петя. – Да ты совсем, я вижу, обнаглел? Да ты знаешь, что мне сейчас из-за тебя звонил сам Козорезов.

– Да в чем дело-то, скажи, – уже не на шутку разволновался и Скорняков.

– А в том, что снег-то выпал? Выпал или нет, я спрашиваю?

– Ну выпал…

– Не «ну выпал», а выпал.

– Ну, допустим, действительно выпал. И что?

– А то, что, допустим, почему он тогда не убирается?

– Как это так «не убирается»? Он убирается.

– Убирается?

– Убирается.

– А я тебе говорю – ни хрена он у тебя не убирается!

– Почему?

– Это он еще меня, наглец, спрашивает почему, – простонал Петя, швыряя трубку. А Скорняков от такой негаданной печали даже зажмурился.

– Дак что вы, какие меры вы примете против этого фашиста? – спросил Епрев, указывая желтым ногтем на взъерошенного Шенопина.

– Отметьте, со всей объективностью отметьте это высказывание, товарищ Скорняков, – уныло отозвался Шенопин. – Если он, не стесняясь вашего присутствия, дает мне такое наглое политическое клеймо, то представьте его распущенность в более обыденной обстановке.

– А ну пошли отсюдова обои! – гаркнул Скорняков.

Приятели попятились, глядя на него с нескрываемым восхищением.

– Мы ведь тоже люди, – пискнул было Шенопин. Но Епрев пихнул его в бок.

– Выдь! Выдь! Тебе сказано, – прошипел он. – Видишь, тут решается важный вопрос. С-скотина…

И они покатились за дверь. Скорняков взялся за голову.

А дядя Ваня Пустовойтов, тихий и грустный, маленький, как воробей, сидел за своим обшарпанным столом и с мучением смотрел на расположившуюся прямо перед его носом хрустальную чернильницу. Дядя Ваня думал о том, что чернильницу эту неплохо бы давно отсюда убрать, поскольку все советские граждане, в том числе и он, дядя Ваня, давно уже пишут шариковыми авторучками. Старик понимал, что чернила были гораздо хуже шариковой пасты, так как в них всегда копились козявки, и перо рвало бумаги. Но тут же он, как честный и объективный человек, вынужден был отметить, вынужден был подумать и о том, что раньше паста была гораздо лучше, а сейчас стала гораздо хуже.

– Покупаешь новый стержень, – бормотал дядя Ваня. – А он уже сразу не пишет. Так что, может быть, и есть смысл держать на столе эту хрустальную чернильницу – вдруг паста станет окончательно плохая, и тогда можно будет велеть налить в чернилку свежих фиолетовых чернил и, макнувши стальное перышко, можно будет красиво где-нибудь на чем-нибудь расписаться. А за козявками нужно просто аккуратнее следить, – сказал дядя Ваня. И хотел под эту мысль открыть левую тумбу и выпить глоточек из припасенной полулитровой бутылки, но тут не ко времени зазвонил телефон.

Дядя Ваня помедлил, выждал, запер тумбу на ключ и лишь тогда трубку мягкой ладошкой – хвать!!

– Так-так-так, – уныло соглашался он. – Совершенно верно. Я вас понял. Мы учтем. Это вы правильно подметили. Я с вами полностью согласен. Разумеется, разумеется – виновные будут строго наказаны. Нет, я не снимаю с себя ответственности. Я, как командир производства, обязан был…

Но тут в трубке загудело, и дядя Ваня, еще чуток помедлив для вежливости, аккуратно возвратил трубку в исходное состояние.

– Глафиру позвать, – кротко обратился он, высунув маленькую голову к секретарше Свете Онанко, которая, высунув в свою очередь язык и страшно скривив рожу, глядела в зеркало и выщипывала на редких бровях какой-то ненужный волосок.

– Я сказал тебе, кажется, Глафиру позвать!! – подкрикнул дядя Ваня.

– Нету Глафиры, – отрезала секретарша, не отрываясь от зеркала.

– Почему нету? – удивился дядя Ваня.

– Опоздала, значит, – сказала Светка.

За дверью завозились. Вдруг вошла Глафира

– Врешь, я не опоздала, – с порога заявила она, с ненавистью глядя на Светку.

– Я тебе – повру, я тебе – повру, – сказала Светка.

– А ну – тихо! – навел порядок дядя Ваня. И официально обратился: – Глафира Поликарповна, прошу пройти в кабинет.

Они и прошли в кабинет. Дядя Ваня сел, трогал крышку чернильницы, чернильница звякала. Глафира стояла у стены напротив, под портретом.

– Как же это так, Глафира, – выговорил наконец Иван Иванович. – Ты знаешь, как я тебе доверяю, как я всем вам доверяю, я сам вышел из народа. И вот теперь я, выходит, наказан за свою же доброту?

– Это как так наказан? – спросила Глафира.

– А так, что мне звонил сам товарищ Скорняков, и мне придется писать рапорт, а тебе придется писать объяснительную.

– Да я и писать-то не умею, – скуксилась Глафира.

– Не лукавь, Глафира, я этого не люблю, – нахмурился Иван Иванович. – Согласно твоих анкетных данных ты имеешь семь классов образования.

Глафира окончательно стушевалась и вдруг зарыдала, прикрывшись стеганым рукавом.

– Что писать-то, что писать? – всхлипывала она.

– А как было, так и пиши всю правду. Почему опоздала, почему не убрала, почему не выставила предупреждающий знак. Все пиши.

– Да стыдно ведь! – выдохнула Глафира.

– А чего тут стыдного? – удивился дядя Ваня. – Нагрезила, так и пиши. А я тебя прогрессивки лишу…

– Не в прогрессивке тут дело, а то, что – стыдно, я ж не могу вам как мужчине сказать…

– Говори'

– Стыдно!

– Говори! Я тебе в отцы гожусь.

Иван Иванович торжественно встал.

– Мы вчерась были на колхозном рынке, на ярманке этой плодоовощной… – утираясь, начала Глафира.

– Ну?

– И там наелися шашлыков…

– И выпили, конечно, прилично?

– И выпили А к утру у Федора разыгралась физическая сила.