Михаил Чулаки - Примус

- Нет, не ценит он нашей доброты.

И удар по затылку.

- Что, делиться будешь? Двадцать кусков всего - для начала. А будешь упираться - принесешь сто. Да еще поползешь за мной на карачках, чтобы взял твои вонючие штуки!

Героя выхватили со стула, быстро и сноровисто заложили назад руки, сковали сзади наручниками, бросили на пол, сковали и ноги, а потом подтянули ноги к рукам. Резко дернули, так что боль в запястьях и щиколотках показалась нестерпимой - и он уже висел, покачиваясь, надетый на поперечную палку. Два стула, две точки опоры довершили конструкцию.

Рев рвался из горла, но снова спазм ненависти помог пересилить боль.

- Молчит, - удивился следователь. - Ничего, сейчас запоешь.

Его подручный - из вчерашних или нет, не разобрать, с оттяжкой ударил дубинкой по ребрам. И посоветовал, издеваясь:

- Пой, ласточка, пой.

Крошить их - мелко крошить! И чтобы мучились смертельной мукой.

По случайности удары приходились со стороны вырезанной почки - даже и в таком положении возможен, оказывается, один грамм везения.

- Ну как? Не вспомнил, где твоя свобода спрятана?

Вместо очередного удара палач нажал сзади Герою на прогнутую спину, добавил тяжести на вывернутые руки-ноги.

И Герой к ужасу и позору своему не смог сдержаться, жуткий крик-рев вырвался из-за сжатых зубов.

- Дошло немножко. Ну как? Делиться будем? Не хочешь? Качни-ка его еще!

Новое нажатие сверху - и новый рев.

- Вот видишь. Ну как, споешь про двадцать штук простых зеленых денег?

Люлько не только вымогал - он еще и веселился.

- Н-нет.

- Все равно же отдашь. Своих нет, займешь. Если не хочешь пятнадцать женских трупов на себя взять. Теперь одним не обойдешься! Теперь ты отсюда только "Охтинским маньяком" выйдешь! Ну?!

- Н-не дам... не убивал...

- Качни ты его как следует, что мы тут цацкаемся.

От новой боли память Героя потухла.

Очнулся он сидящим на стуле. Пошевелился - нет, он был привязан к стулу.

- Ну видишь как, уперся рогами - самому же хуже. Но мы же терпим, работаем с тобой. Помогаем осознать. Дышать тебе поможем, после того как ласточкой полетал.

Явился откуда-то противогаз и мгновенно надет был на голову Герою.

- Я буду снова спрашивать, а ты кивни головой, когда "да".

Воздух иссяк. Герой видел руку, которая пережала хобот противогаза.

Оказывается, любая боль - это еще ничто. Когда воздуха нет - страшнее всего. Когда разрывается грудь. Герой яростно втягивал в себя остатки воздуха, но это не помогало, сознание мутилось, замелькали огоньки в глазах - и он перестал понимать что-нибудь.

Потом проявился свет, комната, пытливое лицо исследователя совсем близко перед запотевшими мутными стеклами маски.

- Жив. Жив ты еще, парень. А жизни ценить не желаешь. Оценить свою жизнь в какие-то тридцать штук. Надеешься, жизни лишние у тебя в швейцарском банке положены? Ну что, делиться будем?

Ломал бы их сейчас Герой, если бы мог, мелко ломал - или лучше бензопилой пластовал ломтями - один за одним, один за одним. Чтобы каждый ломоть прочувствовали отдельно!

Только ненависть и давала силы.

- Молчит. Так если ты говорить не можешь, считай, ты уже мертвяк и есть. Труп молчит прочней всех. Замолчал - выбрал себе мертвое дело. Сейчас и приведем в соответствие!

И снова пережалась трубка.

Сознание уплыло.

Когда он приплыл обратно, даже пожалел, что не умер: грудь словно обожжена была изнутри.

- Ну как? Вспомнил, где твои куски положены?

Герой молчал. И уже непонятно было, то ли спазм ненависти сдавливал горло, то ли просто пережгли ему там все так глубоко, что не проходят наружу слова.

- Погоди, доведешь ты нас! Савраске отдадим. Была когда-то Сонька-Золотой каблучок. А у нас Савраска. А каблучок у нее и поострее. Откупоривает любого мужика, кто в отказ ушел. У Савраски все безотказные.

Героя, застывшего в столбняке ненависти, не пугала никакая Савраска.

- Ладно. Подумай пока.

С него содрали противогаз.

- Животных не любишь, нехорошо: со слоником не подружился.

Герой ясно вообразил пережатый хобот противогаза - юмор у них, гадов!

В камере ему объяснили:

- Савраска - это кранты. Слоника многие терпят, но Савраска - кранты. У нее на любого мужика отмычка. Книжки читаешь?

- Читаю, - вяло удивился Герой неожиданному переходу.

- Вот и читал бы про Большой Дом. Отличная книжка. Какой-то Лукин написал. Который в "Яблоке" депутат, что ли. Или другой некоторый. Воспоминания о ежовщине. Была у них Сонька-Золотой каблучок. Вроде как Сонька-Золотая ручка знаменитая. Только у этой - каблучок. Она мужикам всю их трихомудию раздавливала. Этого никакой Олег Кошевой бы не выдержал, просто лопухи оказались гестаповцы, не догадались. А Сонька наша еще до войны это умела. А теперь у ментов Савраска эта завелась. По книжке научилась - или сама? Тоже, значит, яйца давит. Тут к нам вернули одного - от Савраски. Признался, что родную дочку с подругой ее зарезал. Но до того она так ему все раздавила, что он только и ждал, чтобы его скорей шлепнули по приговору. Ни жить не мог, ни просто пЕсать.

О чем Герой думал совсем недавно? Чего опасался и чему радовался? То о славе мечтал, то первые деньги праздновал. И казалось - великие мечты и великие события. Нет бы тихо умереть под наркозом - и остался бы до конца жизни счастливым человеком! А так завтра раздавят ему яйца - и никаких мелких переживаний не останется. А то - взять все на себя, подписать, что подложат.

Наверное, то же самое чувствовали жители Спитака или Нефтегорска на Сахалине на другой день после землетрясения: удивительно, какие мелочи волновали накануне! Какие-то недоразумения, скандалы казались содержанием жизни. И непонятно, как можно было не замечать столь очевидного счастья: обыкновенного дома - нерухнувшего, да еще и свободной еды в соседнем магазине. Как не праздновали они каждый день не-разрушенность дома, не-ограниченность свободы?!

Болело его избитое тело. Но мысль о дьявольской Савраске, охочей до раздавленных мужских частей, временами заглушала боль. Страх ожидания оказывался сильнее сиюминутной боли.

На другой день его не тревожили до обеда. И ожидание было не отдыхом, а тоже тихой пыткой. И наконец выкликнули снова:

- Братеев! На выход. С вещами.

Это предвещало что-то новое. Герой медленно собирал зубную щетку и мыло, которыми так и не воспользовался здесь ни разу, а сосед, который учил первоначальной тюремной науке, нашептывал:

- Переводят вас, а может, и выпустят, раз "с вещами". Бывают чудеса. Позвоните моим! Голодец моя фамилия. Расскажите, как тут. Может, наберут все-таки денег! Телефон не записывайте, запомните!

Мохнач высказал другую гипотезу:

- Сразу от следака в больницу настроили. Думают, ты снова рогом упрешь. Не дури, Гера, колись. С раздавленной подвеской уже не жизнь. А так - отсидел да вышел. В лагерях тоже люди живут.