Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны

Да! Уж действительно… Нужно удивляться душевной силе этой женщины!..

— Две тысячи, Вера Михайловна… Поймите, что мне нельзя тронуться. Мой управляющий…

Вера Михайловна начала оглядываться по сторонам с чувством большого затруднения — и вдруг остолбенела. Господи! есть же предел испытаниям! Там, на лужайке, шагах в тридцати от места, где они проходили, сидело несколько человек, один из которых в особенности приковал к себе ее внимание. То был небольшого роста брюнет лет тридцати, с длинными волосами, почти без растительности на лице, в очках, худой и желтый, очень скромно, даже бедно одетый в какой-то полумещанский-полуевропейский костюм. Он смотрел прямо на Веру Михайловну. Его глаза казались очень печальными, но по лицу бродила улыбка. Рядом помещалось несколько мужиков.

— Пойдем! — задыхаясь, произнесла Вера Михайловна, круто сворачивая с тропинки, и общество тронулось в путь в глубоком молчании. Торопились так, как будто кто гнался за ними по пятам. Эта встреча для Веры Михайловны затерла даже на минуту все предшествовавшие неприятности, потому что брюнет был не кто иной, как тот погибший, имя которого не произносилось в семействе.

Сонечка первая села в экипаж и думала, что Nicolas устроится с нею; но Nicolas сидел уже в другой коляске. Он был бледен, недоволен и, казалось, раскаивался в своих «двух словах». Да и в самом деле: что в наше время значат какие-нибудь две тысячи? Хорошо еще, если его верно поняли, то есть что эти две тысячи так только, предисловие; ну а если их ему выдадут в виде откупного? ну а если, что страшно даже и подумать, совсем не выдадут? И нужно ж было подвернуться этому проклятому «специалисту»! «Два слова» можно было достаточно смягчить и размазать; а теперь поди толкуй с нею!

К Nicolas села Вера Михайловна и кликнула также Сережу, Владимир Сергеич исчез. Вера Михайловна, видимо не доверяя собственным словам, сказала, что он, вероятно, ушел вперед, и приказала трогать.

Когда экипажи остановились у подъезда, и старый Андрей, в сопровождении Прошки лакея и Ивана лакея, подбежали к коляске Веры Михайловны, чтобы помочь ей выйти, она бросила на него долгий взгляд и сказала:

— Нет, слишком далеко зашло!..

— Чего прикажете-с? — не понял тот.

— Ах, Господи! Ничего-то он не слышит! Говорю — скорее подавать чай.

— Слушаю-с.

Nicolas, пользуясь суматохой высаживания, юркнул в калитку, пробрался задним ходом в свою комнату и сказался больным.

Он не притворялся. Он сел к столику, у окна, подпер рукою пылавшую голову и погрузился в размышления, на мотив: «Сяду я за стол да подумаю». Результатом размышлений был «дурак».

«Дурак!» — громко произнес он, стукнув кулаком, и осмотрелся кругом, словно в первый раз заметил окружающую обстановку, словно розовый туман, до сих пор окружавший его густым облаком, вдруг рассеялся, и он увидел вещи в их настоящем свете. Собственно говоря, это были не совсем «вещи», потому что Nicolas увидал в настоящем свете не только панталоны и прочее, но также и свое положение в обширном смысле слова. Сюда входили его идеалы, стремления, величина пройденного к их достижению пути и так далее. Всё это хотя с известной точки зрения и могло бы быть сведено в конечном итоге к «вещам», но Nicolas был вовсе не из тех людей, которые ухищряются оголять самые высокие материи. Вещь так вещь, идеал так идеал. Он их не валил в одну кучу. Он прекрасно знал, что — напр‹имер› относительно любви — вот здесь кончается приданое, там начинается нечто высшее: прекрасная грудь, миниатюрная ручка, хорошенькие глазки, — вообще жена с своими связями, знакомствами, влиянием — а дальше следует финал, хотя и «вещественный», но такой продолжительный, что ему и конца не предвидится. Сгруппированные около такого поэтического центра, эти материальные концы сами как-то облагораживают‹ся›, уподобляются «цветочкам диким», попавшим «в один пучок с гвоздикой».

Но от этого страдания его были отнюдь не меньше: от вещи во всяком случае легче отказаться, чем от чего-то этакого с запахом гвоздики… Гром и молния! В этом запахе есть что-то дьявольски манящее, пряное!.. Nicolas тоскливо перебегал глазами с одного предмета на другой, как бы ища утешения. Изящная голубая кушетка от его взгляда как будто глубже прижалась к углу и готова была схватить своими ножками медвежью шкуру, что лежала около, на полу, и закрыться со стыда. Она казалась такою живою, что Nicolas стало неловко. Он знал, что это кушетка Сонечки. Она настояла, чтобы ее поставили именно здесь. Maman нашла, что ведь это, ma chиre, очень уж дамская кушетка; Сонечка сказала, что если положить медвежью шкуру, то выйдет не по-дамски. На стенах висели какие-то девицы и чему-то улыбались. Маленькие китайские ширмы у кровати слегка шевелили своею шелковою обивкой, как бы процеживая сквозь нее те мечты и планы, которые в изобилии накопились на постели. Да и было время им накопиться: спал здесь уже больше месяца. К этому пункту главным образом и относился «дурак».

— Больше месяца! Это больше тридцати дней, — по крайней мере тридцать карточных вечеров и — средним числом по два рубля — рублей шестьдесят проигрыша. Эта старая карга, то есть Вера Михайловна, любит карты, кажется, больше, чем англичанки чай. Она положительно не владеет собою при виде зеленого стола и бессовестно мошенничает. Нечего было и думать заметить ей или отыграться. Шестьдесят рублей!.. Нет, гораздо больше. Вера Михайловна раза два меняла у него деньги и преспокойно опускала к себе в карман и его мелкие, и свою бумажку. Если бы ему теперь эти деньги, то дело было бы еще не так плохо… Да и та, девка-то, хороша! «Хочешь сыграть, Сонечка? Я, ты, Nicolas, Лиза…» — «Ах, с восторгом, радость моя!» Да еще пищит и растягивает: «С восторгом!..»

А какой тут восторг? Э-эх!

Nicolas машинально поднялся с места, зашел за ширмы, вытолкнул ногою из-под кровати маленький полотняный чемодан — и раскрыл: там было пусто, как в сердце человека, испытавшего крупное разочарование, потому что два грязных носовых платка, такое же количество рубашек и французский роман не заслуживали даже и внимания. Ему стало досадно на себя за этот бесполезный осмотр своего имущества, хотя это и было сделано бессознательно. Он вынул папироску, чуть не сжег целой коробки спичек, так у него дрожали руки, закурил и сел на прежнее место. В комнате вдруг стало совсем темно: закрыли ставни. Лакей принес лампу, приготовил постель и самым ядовитым тоном спросил:

— Чемоданчик прикажете закрыть? Ужас! Nicolas забыл запереть чемодан!

— Если нужно будет, братец, так я сам закрою или позову. Теперь можешь уходить.

Nicolas произнес это холодно, тоном, не допускавшим продолжения разговора; но чего это ему стоило? Он готов был вышвырнуть негодный чемодан в окно, готов был заплакать, готов был прийти в отчаяние, если бы сильно развитое религиозное чувство не приучило его уповать в затруднительных обстоятельствах на провидение. Он прислонился лбом к стеклу и несколько минут беззвучно, но жарко молился.