Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны

— Здравствуй, Максимыч! Ну?…

— Вот чтоб мне с «эстого» места не встать! (Максимыч очень проворно вскочил с места.)

— Э, дружок, так нельзя! Который уж раз? За это, я тебе откровенно скажу, господин судья не хвалит… Очень даже не хвалит!

— Явите божескую милость!.. Вот ужо ярмарка будет — беспременно… Вот вам крест святой! Чтоб мне провалиться!

— Гм… Чернила есть?

— Чернил — сколько угодно! Это мы с удовольствием… Эй, Матрена! что буркалы-то выпучила? Сбегай скорей, чернил достань!

Матрена стремглав бросилась к соседям за чернилами, и через минуту Максимыч старательными каракулями изображал свое имя, отчество и фамилию под «бумагой» такого содержания:

«По сему моему векселю повинен я уплатить отставному надворному советнику Евгению Нилычу Цветаеву или кому он прикажет»… столько-то и к такому-то сроку. «Руку приложил».

Евгений Нилыч спрятал вексель в объемистый кожаный бумажник, хранившийся вместе с носовым платком в боковом кармане парусинного пиджака, испустил глубокий вздох и направился к другой избе. Там произошел такой разговор:

— Ну?

— Это насчет чего-с!

— Срок тебе сегодня! Или забыл? Ах, голова, голова!.. Еще и спрашивает: «Насчет чего-с!..»

— Держи карман!

Строптивый должник лежал на печи и, надо отдать ему справедливость, был сильно пьян. Последнее обстоятельство делало невозможным рациональный обмен мыслей, несмотря даже на умиротворяющее женское вмешательство хозяйки дома.

— Так как же, миленький?

— А вот так же: наплевать!

— Тсс… леший!

— Молчать, баба! не то я тебе такую физику пропишу… восчувствуешь! Туда же учить лезет! Сам знаю! Я его не трону, не сумлевайся! Он мне ничего, и я ему ничего… Поговорили — вот и всё. А чтобы, например, драться — зачем? Так ли я, барин, говорю?

Евгений Нилыч, вместо ответа, вытер пот со свежего и румяного, но в ту минуту огорченного лица, погладил ровненько подстриженные усы и бакенбарды, с легкой проседью, затем сделал какую-то отметку карандашом в записной книжке и вышел, хлопнув дверью.

Такие маленькие неудачи не особенно, впрочем, печалили его с денежной стороны, потому что в векселях красовались значительные суммы больше для красоты слога; на самом же деле, каждый долг в отдельности был ничтожен, и в общем операции ссуды давали все-таки солидный барыш. Притом главные его фонды хранились частью в банке бумагами и частью были розданы помещикам под веские обеспечения. А этой мелюзгой он занимался так, чтоб иметь какое-нибудь занятие, твердо помня, что праздность — мать всех пороков. Евгений Нилыч рассчитал, что сегодняшний день, если даже выключить сомнительные получки, даст около шести рублей чистой прибыли. Это его значительно успокоило и с нравственной стороны, и он в новой избе произносил свое лаконическое: «Ну?» — таким добродушным тоном и с такой улыбкой, словно не испытал ни малейшей неприятности.

Аккуратность евреев была выше всякой похвалы, а хохлы вели себя со свойственным этой нации юмором.

— Спасибi, паночку! Дай вам Боже, щоб наша праця на утiху та на щастя… I дiточкам вашiм, i жiньцi,шьид, i неньцi, i тiтцi… Яке ви нам добро робите, таке нехай i йим…

Евгений Нилыч окончил деловой обход и с легким сердцем бодро зашагал по направлению к плотине, ловко лавируя между навозными кучами, в которых копошились куры, и отбросками обывательского пищеварения, которыми владели свиньи на правах монополии. Прохожие почтительно кланялись ему и уступали дорогу; он благосклонно кивал им головою и грозил палкою жиденятам, имевшим привычку сидеть живописными группами возле домов в состоянии детской невменяемости.

Евгений Нилыч дошел уже таким образом до вывески Сруля-шорника, но тут вдруг вспомнил недавние малороссийские пожелания, и лицо его омрачилось. Не любил он этой тонкой ядовитости! Кто его знает, на какой час попадешь! Лет пять тому назад на этом самом месте он встретил стару Оксану. Как раз такой же хороший день был. Она должна была ему три с полтиной, сама вынесла деньги на улицу и как-то особенно назойливо повторяла: «I дiточкам, i дiточкам… Дай йим Боже!.. Нехай ростут такi ж гарнi та хорошi, як i ви…» Тогда с ним случилось несчастье: приходит домой — сынишка мертвый лежит, с дерева упал. Лет шести мальчик был… Не могло быть ни малейшего сомнения, что старуха — ведьма… Ну да что об этом толковать!

Солнце так ослепительно светило с ясного неба, что представления о темных силах не могли долго удержаться ни в чьей голове. Евгений Нилыч тряхнул головою, посмотрел вдаль, на белую, веселенькую хату г-жи Неструевой («капитанши»), и постепенно растянул рот в широчайшую улыбку, как говорится, до ушей…

Славная девушка — Катя Неструева! Бойкая, живая и работница, какой поискать! Язычок только больно уж резок бывает — ну да это и извинить можно: молода еще! Как только Евгений Нилыч войдет, она сейчас же и накинется: «Что, много денег сегодня нацапали?» — «От трудов своих, Катерина Ивановна, от трудов своих! — станет он отшучиваться, по обыкновению. — По совести да по закону никому не возбраняется… А вот придется вам своим домком обзавестись — сами узнаете, что такое денежки…» — «Домком своим я обзаводиться не буду. А подло — и больше ничего…» Странно, право! Ведь скажи это кто-нибудь другой — насмерть, кажется, изобиделся бы; а начнет она этим грудным голоском, даже нахмурится и сверкнет черными глазками, якобы, значит, сердита, — и ничего; всё равно что ребенок болтает. В сущности, предобрая она. Улыбка так и не сходит с розового личика… «Кофе будете пить, что ли?» Матери только не боится — вот что нехорошо. Очень нехорошо! Всегда, милая, родителей почитать надлежит! Она хоть, по правде сказать, никуда не годится, старуха-то, но все-таки… И вообще к старшим уважение надо иметь. Ох, дети, дети! У нее светлые, белокурые волоса — распущенные или в две косы заплетает — темные брови, и груденка совсем тово… Эх, Катя! Вот только что шесть рублей получены: хочешь на булавки? Ты сердишься? Мало тебе? Бери тысячу, две, три — всё!

Евгений Нилыч остановился и повел рукою по лицу. Он был бледен, и его круглые, черные глаза блестели из-под густых бровей двумя раскаленными угольками…

Старый мечтатель!

Горница Анны Павловны Неструевой имела праздничный вид. На узеньких подоконниках стояли в стаканах с водою букеты полевых цветов, земляной пол был усыпан красным песком, стены накануне подмазаны снизу белой глиной; в углу, перед серебряной иконой, теплилась лампадка; круглый стол, возле почтенного, необыкновенно ветхого клеенчатого дивана, сверкал белою как снег вязаною скатертью. Четыре тяжелых, темных, как мрак времен, кожаных стула, дополнявших меблировку комнаты, носили следы усиленной чистки. Низкая раскрытая дверь вела в кухню, где под углом стояло две кровати и царствовал не меньший порядок. Яркий солнечный луч весело играл на полу; рои мух наполняли воздух неугомонным жужжанием.