Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны

— Знаю я твои дела! к этой дохлятине, прости Господи, ходил! Доходишься ты у меня! Ой, доходишься!

— Марфинька! — политично переменил он разговор. — У меня сегодня гости будут, так ты, голубонька, уж там распорядись: водочки, закуски…

— Без тебя знаю! Денег много принес?

— Принес, серденько мое, два рубля.

— Врешь!

— Ей-богу, два рубля! Вот я тебе покажу.

И он действительно показал ей только два рубля, потому что раньше отложил их, на всякий случай, отдельно от остальных. Потом они продолжали беседу, как добрые приятели.

— Панин вернулся?

— Когда еще вернулся! Бедная дитина ждала-ждала… Я ему же отдельно обедать дала. Хорошие у меня пирожки сегодня! Румяные да вкусные вышли!

Евгений Нилыч переоделся по-домашнему в халат, пообедал, призвал сына, гимназиста третьего класса, полного и белого, как постная булка, расспросил об уроках, сделал несколько наставлений и затем отправился в кабинет соснуть; но соснул ли — покрыто мраком.

Гости собрались часам к семи. Пришли: майор, полковник, облекшийся в парусину, аптекарь, высокий и худой, в сером костюме, с длинной, рыжей шевелюрой и так печально поднятыми у носа углами бровей, что у самого холодного человека сердце сжималось от жалости. Его звали паном консыляжем, то есть врачом, и «коморником» — по неизвестной причине. Был еще надзиратель гимназии, чрезвычайно солидный мужчина, с выбритыми, лоснящимися щеками и плавною речью, вызывавшею почтение. Он говорил о себе «мы» («Мы в совете решили… Мы выпили рюмочку водки…»), а о волосах — «гонор». («Мы уж вам говорили: вы свой гонор остригите — или пожалуйте в карцер…»).

Уселись на галерее, за чайный стол, уставленный закусками, и прямо приступили к злобе дня, предварительно, разумеется, пропустив по рюмке.

— Ну что? что нового? — посыпались вопросы.

— Преинтересные подробности! — начал полковник. — В это время девицы Зенкевич ужинали. Вот так старшая Зенкевич сидела, вот так младшая, а кругом девочки. Весь пансион. Воображаю себе картину: сидят это девочки, как бутончики, платьица у них, переднички… а? майор?

— Ну уж вы начнете!..

— Ха-ха… Ели пироги с творогом. Только что старшая Зенкевич взяла на вилку пирожок, обмакнула в масло и хотела, знаете, в рот положить — вдруг старуха Сабанская вбегает, «Ах, батюшки! Сейчас к нам придут!.. Насилу добежала… Ах, ах!..» Ну, натурально — все в обморок…

— Уж будто все? — усомнился майор.

— Ну, может и не все…

— И что же?

— И ничего. Известно — старуха!

— А зачем нам терять драгоценное время? — замогильным голосом, как бы произнося: memento mori, напомнил аптекарь.

— Э, батюшка! успеете еще! — заметил Евгений Нилыч не без резкости. В его обращении стала обнаруживаться двойственность. Он был любезнее обыкновенного с майором и профессором (так звали надзирателя, если не было более важных представителей гимназической администрации) и холоден к польской партии.

— Еще успеем, пане коморнику! — успокоил его полковник, посылая в рот кусок колбасы.

— Мы в совете решили обыск сделать, по-домашнему…

— Пани Стецкая в эту ночь родила, — сообщил майор, — ничего, никаких знаков нет…

— Это каких же знаков? — полюбопытствовал профессор.

— У ребенка на теле. Должно быть, не знала, а то непременно знаки были бы… Но вот что любопытно: какие у него были бы знаки? Говорят, к одной даме медведь в окно заглянул — так на ребенке медвежья лапа обозначилась… Правда это, пане консыляжу?

— Не знаю, чи правда, чи неправда… Говорят, бывает.

— Однако священник-то! — заметил полковник. — Вот, должно быть, убивается! Говорят, с ума сошел!

— Это с какой же стати, позвольте узнать? — вмешался Евгений Нилыч.

— Как, с какой стати? Да ведь это — его сына…

— Ну уж извините, неправда! Не поверю!

— Как, генерал, неправда? — крикнул полковник такой нотой, что Евгений Нилыч сразу смягчился.

— Вы, пожалуйста, извините, полковник… Я, понимаете, вообще о слухах… Ну, скажите на милость, при чем тут может быть священник?

— Однако это видели…

— Если б даже я сам видел, то и тогда не поверил бы!

Полковник закусил тартинкой с икрой и не возражал.

— Я одержал письмо из Петербурга… — заговорил коморник.

— Э, пан консыляж! — перебил его Евгений Нилыч. — Одержал письмо! В России живете, русским подданным считаетесь — и говорить не выучились!

— Ха-ха! Ничего, ничего, пане коморнику! — утешил его полковник. — Но вы сегодня не в духе, генерал! Так что ж в письме сказано?

— Ежели б пан советник не говорил по-русски, то это было бы странно, а для меня вполне извинительно…

Аптекарь склонил голову набок и медленно отрезал тоненький ломтик сыра.

— Но что же в письме?

— Что будто всё — Англия…

— Ну, старая история! Нечего далеко искать, — заключил советник.

— А знаете, господа? — начал майор после небольшого молчания вообще и рюмки водки в частности. — Моя жена была вчера у жены станового; и та под строжайшим секретом передала, что получено тайное предписание разыскать… Как его? Какого-то, видите ли, Псев… Томашев… Вот никак не могу вспомнить!

— Что вы говорите?

Евгений Нилыч сделал такие глаза, что все невольно переглянулись, а майор даже струсил.

— За что купил, за то продаю… — произнес он скромно.

Евгений Нилыч беспокойно завертелся на стуле, залпом выпил две рюмки водки и уже не слушал говоривших.

— Что вы, майор? — очнулся он минут через пять. — Какое пламя?

— Не пламя, а два столба… Сначала прямо стояли, потом сошлись и расплылись…

— Ну уж позвольте, это вашей супруге приснилось, — возразил полковник, который был скептик по натуре.

— Мы думаем, что это северное сияние…

— Ну нет, господа! — горячо заговорил Евгений Нилыч. (Все заметили в нем большую перемену к лучшему, в смысле приятности.) — Нет, бывает… Я сам могу вам засвидетельствовать такие необыкновенные явления, что вы, пожалуй, не поверите!

— А не будет ли пан советник так добр рассказать нам об этих явлениях? — любезно предложил аптекарь. Он был вообще склонен к мистицизму и притом хотел загладить свои неловкие отношения к хозяину.

Евгений Нилыч допил последний глоток чаю, склеил огромную папиросу, закурил и, не дожидаясь дальнейших приглашений, откашлялся и начал:

— Служил я, надо вам заметить, становым в П-ском уезде, и было это в самый разгар польского мятежа… «До лясу!..» Хе-хе… Вы извините, полковник… Ну-с, хорошо. Вот призывает меня раз исправник и говорит: «Послушайте, Евгений Нилыч!..» Я всегда умел уважение к себе внушить. Он другим становым часто даже «ты» говорил; ну а мне — никогда… «Послушайте! если вы мне его изловите, озолочу, говорит; а если как-нибудь того… наглупите…» Ну, тут он мне пожал руку, дал папироску и отпустил. Мерзавец, сказать вам откровенно, такой был, что не приведи Бог! Агафон Ермолаич — может, слыхали? Он теперь имение купил, кажется, в Курской губернии. Очень, рассказывают, хорошее имение… Понимаете? И хоть бы копеечку! Где денежки — всё сам, а где опасность — всё меня да меня… Ладно, думаю себе, изловить-то я изловлю, но уж тебе и понюхать не дам! Не-ет, шалишь!.. Хе-хе! Ну-с, приезжаю я домой и сейчас же — за Янкелем. Продувной, шельма, жид был! То есть, поверите, отца родного, кажется, за рубль продал бы, ей-богу! Помахал я ему этак красненькой под носом — и послал на розыски. На следующий день вечером возвращается. Глаза горят, сам бледный, дрожит весь — нашел, значит! «Видел?» — спрашиваю. — «Ис шопственными глазами видел!» — «Где?» — «Ув лесу». Хорошо. Позвал я рассыльного — Антошкой звали; здоровяк, скажу вам, до невероятности был — дал ему полтинник в зубы, знаете, для поощрения, велел одеться мужиком, сам тож переоделся — и гайда!