Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны

Это, скажем уж кстати, был самый экономный и хозяйственный человек, может быть, во всем крае. Полесовщики, его сослуживцы, с уверенностью говорили, прямо ему в глаза и за глаза, что он со временем будет иметь не только чай, но даже корову и другую корову, а при удаче и третью корову, а там, даст Бог, и женой обзаведется.

В характере Марка Силыча действительно было много черт, оправдывавших такое лестное о нем мнение. Например, хоть бы эта самая свинка. Марк Силыч нашел ее во рву таким несчастным поросенком, с перебитой задней ногой, что с уверенностью можно сказать, ни один молодой человек во всем мире не обратил бы на него ни малейшего внимания. А потом ее в двенадцать рублей ценили! Или куры? Ведь он их как добыл? Этого уж положительно ни один молодой человек не сделает. Он купил наседку с цыплятами, проездом через село, и торжественно привез покупку в решете, восседая, по обыкновению, верхом на своей кобыле. Ему стоило много труда выкормить цыплят, зато трогательно было видеть, как он потом щупал этот пернатый народ, скромно опуская глаза и как бы извиняясь за беспокойство. На заре он обходил свой участок леса и переходил в чужие, если предстояла работа вместе с другими полесовщиками; потом куда-то исчезал, и только рожок лесничего мог заставить его выйти из таинственного убежища. Его часто видели разгуливающим при луне по лесным дорогам, причем он всегда сворачивал и пропадал в чаще, как только с кем-нибудь встречался. Сидя на своей кобыле, он часто бросал поводья, скрещивал на груди руки, опускал голову и имел вместе с своею лошадью такой печальный вид, словно оба они только что похоронили друга или лишились места. А это всё от любви. Так по крайней мере объясняли те же полесовщики. Но раз уже мы дошли до этого пункта, то дальше нет надобности мучить и удерживать Марка Силыча. Пусть наконец окончится этот бесконечный день и пусть он (то есть Марк Силыч, а не день) наконец мчится во всю прыть разбитых ног своей Росинанты — к лесничему якобы за жалованьем.

Домик с соломенною крышею, с крыльцом и плетеной оградой вокруг, на опушке леса, у большой дороги. Сквозь признаки скромного достатка пробивается убожество. Деревянный пол в передней комнате, красненькие занавески на окнах, ковер над кроватью, помещающейся тут же, и диванчик, на котором, при свете керосиновой лампы, Марк Силыч обыкновенно ожидает приезда лесничего из конторы — с деньгами. Впрочем, Марк Силыч теперь вовсе не думает о деньгах. Его мысли заняты Прасковьей Семеновной. Можно это объявить без проволочек и экивоков.

Вот она вошла, тихо, словно крадучись, и бессильно опустилась на стул, кашлянув два раза при этой оказии. Марк Силыч отвесил ей большой поклон от чистого сердца. Она слегка кивнула головою; потом они встретились глазами и долго наблюдали друг друга. Это их первая встреча. До сих пор Марк Силыч видел ее только мельком, из другой комнаты. Она была в ситцевой розовой блузе и чрезвычайно истрепанной коричневой юбке, скроенной, однако ж, когда-то со всеми необходимыми финтифлюшками и затеями. Ее костюм и руки носили следы недавней стряпни. Она была, очевидно, нездорова. Лицо было несколько желтовато, глаза глубоко вошли в свои впадины; на лбу, над прямыми, резко очерченными бровями, частыми нитями легли мелкие морщинки. Марк Силыч заметил еще, что у нее были очень редкие волосы, а маленькая косичка сзади возбуждала сожаление. Что же касается Прасковьи Семеновны, то она увидела прежде всего глаза Марка Силыча — голубые, яркие, чрезвычайно упорные, словно он хотел пронизать ее насквозь. Потом, с чрезвычайно выгодной стороны, представился ей высокий лоб скромного гостя, очень изящно обрамленный откинутыми назад светлыми волосами. Кроме того, возле небольших усов пролетало у него выражение необыкновенного собственного достоинства. Прасковья Семеновна взглянула раз на этот лоб, еще раз взглянула и наконец спросила: «Вы давно здесь служите?» Он приятно нагнулся вперед и сказал, что не так чтобы очень давно, а месяцев шесть. Затем разговор истощился. Через несколько минут уже Марк Силыч спросил: «А вы давно изволите здесь быть?» Она живет здесь тоже месяцев шесть. Ответ Прасковьи Семеновны как будто напомнил что-то ей самой, и она снова бросила взгляд на Марка Силыча. В эту минуту кто-то толкнул дверь, и в комнату вбежала небольшая, но очень вертлявая свинья. Прасковья Семеновна немедленно бросилась выгонять непрошеную гостью. Марк Силыч, как вежливый кавалер, притом с прекрасной нагайкой в руке, начал ей помогать, и они столкнулись у двери.

— Загоняй корову! — слышался со двора голос лесничихи, — куда свинья девалась? Господи, отвернуться нельзя!.. Ах, проклятая! чтоб тебе околеть! чтоб тебя собаки съели! — и так далее.

Молодые люди общими силами направили беглянку в должном направлении, для чего им пришлось пройти по дворику шагов тридцать, и потом рядом возвращались назад. Пользуясь темнотой, Марк Силыч вынул из бокового кармана небольшой пакет и сунул его в руку Прасковьи Семеновны. Та сначала вздрогнула и испугалась, даже слегка отскочила и с удивлением смотрела на Марка Силыча, гордо подняв голову; но он так убедительно и просто сказал: «Возьмите; это ваше», что она спрятала пакет в карман блузы и побежала к дому. Марк Силыч один вернулся в комнату. В его отсутствие кошка успела съесть половину масла, приготовленного к чаю, а собака прошмыгнула мимо его ног с явными признаками нечистой совести.

— Господи, что же мне теперь делать? — всплеснула руками лесничиха, вышедшая через минуту. Она внесла и поставила на стол горшок с молоком. За ее юбки крепко держался трехлетний мальчуган в одной рубашонке, черный, как цыганенок, выпачканный грязью и с большим беспорядком под носом. Сама лесничиха была небольшая, тщедушная женщина с выражением испуга в больших серых глазах, с несколько вздернутым носом, украшенным веснушками, длинными распустившимися волосами и в темном сарафане. Она робко посматривала на Марка Силыча, мысленно извиняясь перед ним и за кошку, что масло съела, и за свои сапоги, такие большие, что они соскальзывали у нее с ног и она должна была стучать каблуками и переваливаться на ходу. Она была олицетворенное извинение. Но Марк Силыч, всегда понимавший подобный взгляд лесничихи и обыкновенно отвечавший на него обворожительной улыбкой, в этот раз был до жестокости рассеян и поминутно посматривал на дверь. Наконец дверь эта отворилась, и в нее вошла снова Прасковья Семеновна. Боже мой, как она переменилась в несколько минут! Глаза, за минуту полуоткрытые, словно сонные глаза, теперь горели двумя яркими звездочками (лестное сравнение принадлежит Марку Силычу, а наше дело сторона), щеки горели румянцем, волосы распустились (может быть, и не сами собой); словом, она удивительно похорошела в несколько минут. Как только лесничиха вышла, она порывисто подошла к Марку Силычу, протянула ему руку и произнесла, вся сияющая, сладко изнемогающим голосом, в котором звучало счастие и слезы: «Друг!..» Марк Силыч обеими руками и всеми приятными средствами лица отвечал на ее пожатие; потом они сели по своим местам, словно вдруг сконфузившись.