Павел Крусанов - Мертвый язык

В довершение обследования Егор отметил на полу прихваченным Ромой специально для такого дела кусочком мела положение висящего над ним объекта — на черных досках осталась полутораметровая белая черта.

— Почему «душ Ставрогина»? — спросил Егор. — Насколько мне известно, «Бесов» Достоевский писал в Дрездене. Уж если привязываться к месту и фигуре Федора Михайловича, тогда — душ Смердякова или Карамазова. Да и жил он не в подвале, а там, наверху. — Егор ткнул указательным пальцем в потолок.

— Душ Ставрогина — лучше. Николай Всеволодович такой резкий был, загадочный, с хюбрисом . Хотя это несущественно. Включи свет. — Тарарам перевел луч фонарика на тумблеры возле входных дверей. — Суть в том, что этот зеленый язык — жало иного мира. Ну или, если угодно, его грыжа. И влезть этой штуке сюда позволили мы — напряжением, волей и страстью нашего «реального театра». Точно так же напряжением своего необычайного душегорения мог пробить дыру в броне реальности и Достоевский. И пробивал. В Дрездене, на Столярном, в Старой Руссе и здесь, на Ямской. Везде пробивал, где только запускал свой богоданный моторчик творения. А у него был зверь-моторчик — тянул отлично и на малых, и на высоких оборотах…

Егор включил софиты, и грыжа иного мира исчезла. То есть она, по всей видимости, никуда не пропала, не вправилась обратно, а просто сделалась невидимой на свету, как делается невидимой тень в темноте. В конце концов явление действительно выглядело всего лишь как пустота в пустоте, только у иномирной пустоты был, что ли, другой диапазон волны, другая частота вибрации, иная плотность бестелесного существования.

— По закону сохранения всего на свете, — сказал Егор, — если такая штука вздулась здесь, то и там, в зазеркалье, тоже должна образоваться грыжа.

— Пожалуй. Но оставим изучение этой гипотезы будущим следопытам, — решил Тарарам. Он уже спустился с балкона и теперь стоял возле белой черты на полу, задрав к потолку голову. — А нам с тобой осталось совершить последнее усилие, и на сегодня хватит.

— О чем ты? — насторожился Егор.

— Тут есть стремянка. Надо на нее залезть и… омыться. Ну то есть пройти через этот душ. Прыгнуть сквозь него, что ли. Я бы еще тогда это сделал, когда эту штуку в первый раз обнаружил, но в таком деле для объективного свидетельства нужен сторонний наблюдатель.

— Ладно, — чувствуя недоброе, поспешил застолбить роль Егор, — готов засвидетельствовать.

— Раз уж мы вместе исследуем явление, — проявил несказанную щедрость Рома, — надо, чтобы и на твою долю что-то досталось.

— То есть ты хочешь проманипулировать мной и отправить в разведку как наименее ценного члена экипажа?

Тарарам посмотрел на Егора с обидой — непонятно, мнимой или непритворной.

— Какой ты все же неприятный человек — сразу раскусил мой коварный умысел. Не знаю, право… А ты, оказывается, деляга, жук. Хорошо, бросим жребий, так будет по-честному. — Тарарам полез в карман и достал рублевую монету. — Орел — под душ становлюсь я, решка — ты.

Почему-то Егор не сомневался, что выпадет решка. Так и вышло.

— Судьба благоволит к тебе, дружок, — улыбнулся Тарарам, — самое время проявить решимость, — и скрылся в боковой двери под балконом.

Через минуту он уже устанавливал возле меловой черты высокую деревянную стремянку с обтрепанной веревочной стяжкой.

На этот раз Егор отчего-то не испытывал тревоги перед неизвестным — в конце концов он уже давал лизать этому зеленому языку свою ладонь — внутри него царили воодушевление, волнующая готовность ступить за грань, поскольку он ясно чувствовал, что сердце его доверено могучей и бестрепетной руке и все зависит лишь от этой руки, способной одним ничтожным усилием превратить сердце в раздавленный ошметок гладкой мышцы, а от него, Егора, не зависит уже ничего. Определенно это было новое для Егора состояние. Однако воля властвовавшей над ним силы была милостива — Егор чувствовал это каждой светящейся корпускулой своего существа. Его вел добрый ангел, добрый и знающий путь. Поднявшись по стремянке метра на два, Егор примерился, нашел устойчивое положение и прыгнул в пустоту над белой чертой, как прыгает цирковой зверь с тумбы в охваченное пламенем кольцо.

Тарарам, державший шаткую стремянку, пока Егор сигал с нее в невидимую текучую завесу, отпустил лестницу и поспешил к товарищу, застывшему на полу в какой-то обезьяньей позе — присев и опершись в пол руками. Так замирает спринтер на низком старте.

— Ну? — нетерпеливо тронул он Егора за плечо.

Тот поднял лицо, озаренное счастливой, но при этом какой-то чрезмерной улыбкой. Тарарам заметил, как изменился взгляд Егора, — это был взгляд свободного человека, никогда не попадавшего в рабство к обстоятельствам. Егор посмотрел на Рому так, как смотрят на старого друга после долгой разлуки, — новыми глазами, отмечая перемены и вместе с тем наслаждаясь радостью узнавания. Потом, не меняя выражения, Егор поднялся на ноги и обвел взглядом черный зал. Затем отступил назад, закинул голову и, не щурясь, долго глядел прямо в яркую лампу софита. «Дельфинизм… — пронеслось в мозгу Тарарама. — Люди-дельфины свободно смотрят на солнце, умеют без слов обмениваться сплетнями, способны на сверхчувствительность и могут пережить ядерную катастрофу…» Только он подумал так, как Егор вновь обернулся к Роме и, рассыпая свет своим новым, точно набравшим от светильника люменов, взором, бросился к нему с объятьями:

— Дорогой ты мой!.. Дорогой ты мой человек!.. Красота-то какая! Только посмотри! Сколько в мире тьмы и света! Сколько блеска и нищеты! Сколько дикости, кротости, греха и искупления!.. Как чуден мир твой, Господи! Как чуден!..

Тарарам смирно стоял, сминаемый объятьями Егора, и, совершенно сбитый с толку, растерянно бормотал:

— Ну ты, брат, полегче, полегче… Медведь, ей-богу… Что ж ты, дружок, чумовой такой сделался?..

Но Егор уже отпустил его, отстранился и, вдохнув полной грудью, вдруг запел — открыто, самозабвенно и завораживающе. Рома и предположить не мог, что Егор способен так петь . Несмотря на чуть сипловатый тембр, голос был полон серебра и небесного звона, лился уверенно и чисто — то вкрадчиво, то сильно, то накатывая волной и вознося, то мягко опуская вниз и покачивая в сетях навеваемой наяву грезы — будучи отнюдь не безупречным, он попадал в самое сердце, свивался там в беспокойный клубок и помимо воли будил в обретенном гнездилище восторг и нежный трепет. Голос переливался, менялся, жил — тек мягко и упруго, как водяная струя, жидко и вязко, как мед или густое масло, он исходил от Егора, как сияние, сочился сквозь поры его тела, как неудержимая плазма…