Александр Нежный - Там, где престол сатаны. Том 1

Он перекрестился и тяжело спустился с солеи. Чаша со Святыми Дарами была в левой его руке.

«Верую, Господи, и исповедаю…» – начал архиерей молитву перед причастием, и о. Александр едва слышно повторял – правда, не на обиходном наречии, а на подобающем торжеству из торжеств и тайне из тайн языке солунских братьев: «…яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога Живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от них же первый есмь аз…»

В очередь из причастников о. Александр, скрестив на груди руки, нарочно встал последним. Перед Чашей хотелось ему получить у епископа благословение на особое с ним собеседование. Старик вечерами мается в келье, а тут как раз он, священник из провинции, со своими вопросами, недоумениями и, может быть, возражениями, из которых главное, что бы там ни говорили за столом у о. Сергия, заключалось в отношении к власти. Разоренный гроб преподобного не выходил у него из памяти – словно подвергшаяся поруганию и враз ставшая сирой отеческая могилка. И угрозы все храмы в граде Сотникове позакрывать, монастырь упразднить, а монахинь разогнать по артелям и поденным работам. Да что Сотников! При взгляде на страдающую Россию может сложиться впечатление, что град сей остается пока еще заповедником православия, тишайшим его уголком, местом, окруженным той самой канавкой преподобного, которую невмочь перешагнуть Антихристу со всею его ратью. Отовсюду доносятся вести о кровавых расправах над служителями алтаря. У нас же, по милости Божьей, кровь пока не пролилась. Ах, нет. Паша Блаженная, прозорливица и святой жизни юродивая, в день вскрытия мощей преподобного попала комиссарам под жестокую руку, была из храма выведена и, по сведениям самым достоверным, где-то в Шатровском лесу убита. Еще и о поэме своей намеревался упомянуть о. Александр, а при искреннем интересе владыки и прочесть кое-что из нее, и спросить совета: в какой журнал из ныне в Москве выходящих можно ее предложить, не рискуя подвергнуть злобному осмеянию священный сан и достоинство автора. Так он думал, медленно продвигаясь к Чаше и вместе со всеми тихо напевая: «Тело Христово приимите, источника бессмертного вкусите».

Истинно говорю Тебе, Господи: да будет честное Тело Твое и святая Кровь Твоя в очищение и укрепление моего духа, здесь, в столице, колеблющегося, как пламя свечи; в утверждение веры моей, недостойного иерея; в попаление дурных моих помыслов и страстей – пусть сгорают, будто сухая полынь; в утешение скорбей моих; в предостережение меня от путей нечестивых и в помощь для творения добра… Человек, должно быть, шесть оставалось в очереди перед ним. Теперь он хорошо видел Чашу в левой руке архиерея, видел и правую его руку, в которой, однако, вместо позлащенной лжицы с величайшим изумлением заметил щипчики, наподобие медицинских. Отец Александр ахнул и перестал петь. Это что еще за невидаль, Господи помилуй? Щипчики. У него дыхание пресеклось. Он встал столбом и, не отрываясь, глядел, как епископ погружал щипчики в Чашу, захватывал ими напитанную Кровью Господа частичку Его Тела и опускал в сложенную ковшиком руку причастника, после чего тот с большей или меньшей сноровкой отправлял Святые Дары в свой широко разверстый рот.

– Зачем?! – вслед за глубоким вздохом вырвался, наконец, вопрос у о. Александра, на что стоявший перед ним мужчина с лысиной величиной с чайное блюдце, не оборачиваясь, уверенно ответил:

– Чтобы заразы не было от общей ложки. Гигиена.

Тут подошел его черед, он придвинулся, щипчики разжались, и в протянутую, как за подаянием, руку, упала напоенная Кровью частичка Тела. Забросив ее в рот, он попятился, развернулся и медленно удалился.

– А ты чего стоишь? – приглашая о. Александра к Чаше, призывно взмахнул щипчиками старик-архиерей. – Не привык, что ли, к нашим обычаям? Иди. Обвыкай.

Но словно надломилось что-то в о. Александре. С чем он родился, вырос, в чем воспитался как священник, с чем накрепко сросся за многие годы служения в алтаре, что любил верной любовью за красоту, порядок и чин, наверняка угодные Богу, – все мало-помалу он уступил: и язык, и правила, и даже Патриарха. И раскол в Церкви с тяжким чувством, но принял, сожалея горюющим сердцем о прежнем мире и в то же время понимая, что мир, согласие и единство были лишь поверху Церкви, и в расколовшемся Отечестве не уцелеть было и ей. И прилепился к новому, к о. Сергию, к единомышленникам его, чуя в их решимости великую правду давно назревших перемен. Но щипчики, которыми со сноровкой какого-нибудь китайца, двумя палочками ловко прихватывающего вечный свой рис, орудовал в Чаше старик в черном, по самые брови надвинутом клобуке, повергли его в величайшее смятение, дабы не сказать – ужас. Страшные мысли нахлынули. Да точно ли верит архиерей-ниспровергатель в преосуществление Даров? Вправду ли верит, что по его молитве силою Святого Духа вершится величайшая тайна превращения хлеба – в Тело, а вина – в Кровь Спасителя? И что всякая болезнь бежит от все исцеляющей святости? И неужто не понимает, что Чаша принадлежит безумию, восторгу и надежде, а щипчики – мелкому уму, расчетливости и пошлости? Гигиена – земле, угль же причастия – Небу.

– Так ты идешь ай нет?! – рассерженно гремел архиерей.

– Зачем?! – снова вырвалось у о. Александра, и, резко повернувшись, он выбежал из храма и в сгустившийся полдневный зной, наталкиваясь на прохожих, где быстрым шагом, а где припуская рысью, добрался до Хлыновского тупика, вошел в дом и упал на кровать. В соседней комнате яростно, но тихо ссорились мальчики, сыновья о. Сергия, причем один из них называл братца «гадюкой», а другой отвечал ему «дураком». Со сдержанными постанываниями «дурак» и «гадюка» тыкали друг в друга кулачками, на кухне гремела посудой матушка Елена, а из комнаты самой дальней доносился сухой кашель занемогшего о. Владимира. Отец Александр зарылся лицом в подушку. Немного погодя из темноты выплыл и встал перед ним старик-архиерей и, набухая и ширясь, громовым голосом звал к себе и манил ослепительно блестящими щипчиками, казавшимися особенно маленькими в огромном архиерейском кулаке. «Отстань, отстань! – завопил о. Александр. – Не надо мне твоего причастия!» Но тот наступал на него грузными шагами. «Отче преподобный! – затрепетал о. Александр. – Ты нам, Боголюбовым, заступник. Заступи, оборони и укрой меня от него!» Но звал напрасно и очнулся в липком поту.

Словно от непосильной работы, о. Александр устал от Москвы. Бог ты мой, думал он, стаскивая перед сном сапоги и чувствуя, как гудят натрудившиеся, набегавшиеся, оттоптанные в трамваях ноги, сущая мука жить в этом Вавилоне!

А что же дивный Кремль? И перелетающие Москва-реку мосты? И горбатые мостики с кружевными перильцами, соединяющие берега узкой Яузы? И храм Христа Спасителя, похожий на тучного архиерея в митре, шитой золотом, в златотканом облачении, с двумя драгоценными панагиями и жезлом с тускло-блестящей серебряной рукоятью? А затененные липами тихие переулки, где будто бы останавливалось, застывало или совсем исчезало время, и вместе с ним – войны, революции, падение трона, перемена власти, и само собой возникало и кружило голову ощущение неповрежденной древности сущего, его неисследимо-темной глубины, в которой, как священное миро, сохранялось до поры тайное знание о Втором пришествии, воскресении мертвых, суде и жизни будущего века? А Церковь – униженная, поверженная, расколотая, но имеющая в себе самой еще пока не раскрывшуюся великую силу возрождения? А гостеприимный дом о. Сергия, где в непринужденном застолье ставились и тут же получали окончательное решение кардинальные вопросы догматики, экклезиологии и правильного устройства общероссийского церковного дома? И где в заключении многомудрых бесед предавались чистому пасхальному веселью, совместно и ладно воспевая: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав»? (По неведомой причине этот тропарь при общем согласии пели на церковнославянском.)