Александр Нежный - Там, где престол сатаны. Том 2

Именно такими речами он должен был встретить врага. Пусть враг стар и немощен – ни возраст, ни истощение сил не искупят, не изгладят и не смягчат его вину, в противном случае какой нам смысл с предостерегающей или назидающей интонацией напоминать о правосудии Небес? Не пустым ли звуком в конечном счете станут эти слова или, точнее сказать, заклятье, вдруг обнаружившее свою никчемность? Что ж, если совсем начистоту, без утаек, умалчиваний и экивоков, то чрезвычайно хотелось бы видеть решения вышнего суда вступившими в силу здесь, на земле, при жизни истцов и ответчиков, гонимых и гонителей, жертв и палачей, что помимо прочего имело бы колоссальное воспитательное значение. Такова наша падшая натура. Никакие призывы и увещания не произведут столь неотразимого впечатления, как наглядный пример воистину наказанного порока и смиренно торжествующей добродетели. Нетерпение? О чем вы, милостивые государи! Если пепел Петра, Иоанна и иже с ними с некоторых пор беспрестанно стучит в сердце, отзываясь в нем незатухающей болью, то не уместней ли обвинить нас в излишнем терпении? Недоверие? О чем глаголите, братья и сестры? Веруем в свет невечерний, негасимый и тихий, но помним и о ненавидящем свет мраке, чье порождение, гость немилый, безмолвно стоит на пороге.

– Что ты как столб, Иван Егорыч? – будто взрослый к ребенку, обратился к нему о. Дмитрий. – Проходи, садись. Гость у нас, – указал он на доктора. – Боголюбов Сергей Павлович.

– А похожи вы, – не трогаясь с места, едва слышно вымолвил Иван Егорович. – Как глянул – ну в точности Петр Иванович. Отец Петр. Вылитый. – Он раскопал в кармане платок и вытер им лысую голову.

– Надо же! – с новым интересом обернулся к младшему Боголюбову хозяин. – Видевший Меня видел Отца, а видевший вас, Сергей Павлович, видел, стало быть, и деда вашего, новомученика Петра.

– Какая встреча! – вне себя от значительности события выдохнул Игнатий Тихонович, прикидывая, должно быть, как он опишет его в своей летописи.

Должно получиться возвышенно. Перл. Украшение последней части. Внук и правнук погибших от рук коммунистических Неронов священнослужителей, с одной стороны, и местный Мафусаил, состарившийся комсомолец, некогда безбожник и злобный гонитель отеческой веры, теперь же – смиренный храмовый трудник, горестно вздыхающий о своем прошлом, с другой. Обмениваются лобызаниями. «Ты будешь внуком мне», – счастливо рыдает. «Утешу твою старость», – мужественно сдерживает слезы. «Упал с души тяжелый камень, много лет ее давивший». – «Забудем прошлое. Теперь мы новой жизнью будем жить. Господь нам повелел прощать, любить – и я тебя прощаю и люблю. Мои родные, чей дом на Небесах, через меня тебя благословляют».

В действительности, однако, все вышло иначе.

Полученное от высушенного годами Ваньки-Каина свидетельство о своем фамильно-бесспорном сходстве с дедом Петром Ивановичем отозвалось в душе Сергея Павловича едва переносимым чувством навеки утерянного. Мороз по коже от этого слова: навеки. До скончания дней – как личных, так и всеобщих. Живой не заменит мертвого. Сходство не означает тождества. Отражению не дано восполнить первообраз, копии – подлинника, ему – Петра Ивановича. Неизгладимая вина живых. Зачатье, убивающее память. Сын, запирающий в смерть своего отца. Давно погасшая и остывшая скорбь. Серая зола. Он сел и закрыл лицо руками. Игнатий Тихонович поспешил наполнить рюмку и предложил Сергею Павловичу незамедлительно ее выпить. Отец Дмитрий прикоснулся к его плечу.

– Не утешаю, – помедлив, невнятно пробормотал он. – Пусть. Живым труднее, чем мертвым.

Холод пробрал доктора, каковой ни в коем случае не мог быть вызван температурой воздуха, хотя и заметно посвежевшего после грозы, но все равно вливающегося в комнату с ласковой теплотой. Тем временем Иван Егорович Смирнов, перекрестившись на образ Спасителя в правом углу, семенящими шажками приблизился к Сергею Павловичу и медленно, с громким хрустом в старых костях, опустился перед ним на колени.

– Простите… – прошептал он, стараясь коснуться головой пола, отчего вена на лысом черепе взбухала и темнела, – если можете… меня окаянного… простите… виноват я перед Боголюбовским вашим родом…

– Встаньте, встаньте, – в совершенной растерянности говорил ему доктор, отчего-то тоже сбиваясь на шепот. – Вы что?! Зачем?!

– Как вас увидал… Будто вчера. Сердце пронзило. Простите.

Тогда Сергей Павлович встал, нагнулся и, подхватив Ивана Егоровича подмышки, поднял и поставил на ноги, мимолетно отметив детскую легкость его тела.

– Что ж, – задумчиво пояснил о. Дмитрий, – проказа греха. Если хочешь, можешь меня очистить. Хочу, очистись. Нет проказы. Грех сожжен покаянием.

– Садись, садись, Егорыч, – хлопотал старичок помоложе, указывая на место рядом с собой старичку постарше. – Я тебе налью малость. Будешь?

– Нет, – со слезами на глазах покачал тот маленькой лысой головой. – За мои-то почти девяносто я разве свою бочку не выпил? – Он искоса и робко взглянул на доктора. – Здорово вы похожи…

– Ну похож, – мрачно проронил Сергей Павлович. – А дальше что? – Он наконец заметил стоявшую перед ним наполненную рюмку, взял ее и с тяжелой усмешкой пожелал старцу Смирнову: – Долгих вам лет…

– Мне, – будто сокровенную тайну открыл Иван Егорович, – всех моих годов не хватит, чтоб отмолить… Грехов не счесть. А вот Николай-то Иванович, – осмелился он на вопрос, – отца Петра родной брат, ваш, стало быть, двоюродный дедушка, в нашем храме был дьяконом…

– Жив, – отрубил доктор. – Здоров. Скотина. Припишите к своим грехам.

– Генерал! – не без горделивого чувства вставил летописец.

– Скотина, – повторил Сергей Павлович.

Иван Егорович посмотрел на него долгим скорбным взглядом. Глаза выцвели. Волосы выпали. Вставные челюсти плохо держатся во рту, он их подправляет, особенно верхнюю, то и дело норовящую выскочить. Когда успевает, получается почти бесшумно; когда чуть запаздывает и подхватывает ее где-то у нижней губы, она встает на место с громким звуком, похожим на лязг собачьих зубов, хватающих пролетающую мимо крупную синюю муху. Детских размеров ручки обтянутые кожей, цветом и видом напоминающую покрытую рябью песчаную пустыню.

– И его Господь вразумит непременно… В последний час, но покается.

– Будет вам, – скривился Сергей Павлович. – Ему в аду загорать до последней трубы.

– Не хочу, Господь сказал, смерти грешника…

– А я хочу, – вдруг сорвался на крик младший Боголюбов, – чтобы он сдох и сгнил, как последняя падаль! Петр Иванович его Иудой назвал. Пусть удавится!

– Ваш гнев, – счел нужным высказаться о. Дмитрий, – с одной стороны, безусловно… но с другой, если вы считаете себя… как-то не совпадает… Впрочем, – собирая разбежавшиеся мысли, он крепко потер ладонью лоб, – надо признать… ныне сочувствия во мне значительно больше, чем благодати… По-человечески. Но все же…