Александр Нежный - Там, где престол сатаны. Том 2

– А я пред чудом женских рук, спины и плеч и шеи…

– Вот-вот. Но завлеченный ею гость все-таки бежал! Фа-марь не получила Иуду! Тяжело, мучительно, больно – но он оборвал уже чуть было не связавшую их нить! В противном случае он рискнул бы оказаться в крайне двусмысленном положении – обладая возлюбленной в Москве, обзавестись еще одной – в граде Сотникове.

– Тоже мне, новость. Это было в провинции, в страшной глуши. Я имел для души дантистку с телом белее известки и мела, а для тела – модистку с удивительно нежной душой…

– Поэзия – разврат, поэты – не только развратники, но и развратители народа. Все, все, все до одного!

– Эк вас, голубчик, прорвало. Что же до количества возлюбленных, то всего-то две у него было бы. Сущий мизер. Далеко до царя Соломона и нашего Красного Солнышка.

– Да черт ли мне в вашем Соломоне и Красном Солнышке! Простите. Поймите же, наконец, я веду речь не только о его нравственной борьбе с самим собой и преданности оставшейся в Москве женщине, которая – он мечтает – родит ему сына. Но не только это удержало его. Не будем лукавить. После развода, да и во время первого брака он вел довольно-таки рассеянный образ жизни…

– Хе-хе. Рассеянный? Вы как-то чересчур деликатно. Бабник он был и ходок почище даже своего друга Макарцева. А эта его последняя? Людмила Донатовна, если не ошибаюсь… Исчадие ада, иначе не скажешь! У него только и забот было, что сторожить ее пылающий передок.

– Мерзость, мерзость и еще раз мерзость! Вавилонский блудник.

– Ну пусть, пусть! Не будем смывать постыдные строки…. Но в последнее время разве не заметна была коренная перемена его жизни? На каменистой почве его сердца разве не взошло желание веры? Разве не ощутил он духовную связь с погибшим дедом-священником? Разве не страдал вместе с ним и другими мучениками? И наконец, в одно прекрасное утро, или, может быть, это был день, или вечер, или даже ночь, не имеет значения, разве не решил он во что бы то ни стало… Найти?! Вы знаете, о чем я. У него, таким образом, появилась высшая цель. Миссия! Он возжелал высшей правды! Блаженны алчущие и жаждущие ее!

– Блаженны или не очень, судить не берусь. Но кто ее алчет, тот получает. Сломанные ребра.

– Это, между прочим, еще вопрос – прошлись ли ему по ребрам из-за его, как вы одически выразились, стремления к высшей правде, или у его дамы тут ревнивые кавалеры. Сотников – не Испания, но все же… Возможно, она даже более чем обнадежила кого-то из них.

– Как вам не стыдно! Она скромная целомудренная женщина! Ее вдруг вспыхнувшее чувство…

– Оставьте, друг мой. В каждой женщине сидит бес, который рано или поздно дает о себе знать подчас пресквернейшим образом.

– Послушайте, мы уклонились. Хватит об этой женщине, кто бы она ни была: блудница Раав или святая Цецилия. Сегодня, в конце концов, не Восьмое марта. Я намерен со всей прямотой огласить.

– Прокимен, глас первый. Оглашайте.

– Что за недостойная манера подсвистывать под каждое слово. В ваши годы можно было бы отказаться от этих шуточек-прибауточек.

– Друзья, друзья… Сохраним спокойствие, как три мудреца, собравшиеся возле Иова…

– Три самодовольных дурака, которые не могли ни утешить бедного старца, ни объяснить ему природу его бед, пока не явился четвертый…

– Но я все-таки намерен огласить. Вопрос ставится мною так: следует ли ему отправляться в монастырь за этим документом? Личную безопасность в данном случае я со счетов сбрасываю. Я вам не о. Дмитрий с его сладеньким сиропом вместо веры. Своей смертью, если таковая случится, он лишь подтвердит основательность намерений, приведших его в Сангарский монастырь. Но, между нами, трагического исхода я не допускаю.

– Отчего? Отец Дмитрий был весьма убедителен…

– Бросьте! Пуганая ворона куста боится. Хотели бы они его убрать, он до Сотникова бы не доехал, уверяю вас.

– А тропиночка, которую он протаптывал к тайнику?

– Положим… Тогда зачем нынче вечером им надо было его бить смертным боем?

– Для устрашения!

– Господи, помилуй!

– Возможно, они уже поняли, где он собирается искать… Но вопрос в другом. Имеет ли он вообще право на эти поиски? Существуют ли в нем, скажем так, необходимые нравственные устои, которые не поколеблются, когда у него окажется документ огромной взрывной силы? Образно говоря: постился ли он в пустыне сорок дней и сорок ночей перед тем, как дерзновенной рукой потревожить покой древнего склепа и предъявить России строки, подрывающие ее и без того непрочные общественно-государственные основы? Я вас спрашиваю: имеем ли мы в лице Боголюбова-младшего человека, который с должной осмотрительностью и чуткостью откроет России правду о неканоничности ее православной церкви? О том, что ее, по сути, нет? Что она возникла по желанию сильных мира сего и потому не может именоваться церковью христианской? Обойдется ли он с достаточной бережностью и достойной осмотрительностью с попавшим ему в руки завещанием? Осуществит ли, говоря языком его ремесла, необходимую промедикацию, чтобы потрясение было не столь болезненным? Проявит ли необходимую мудрость, повелевающую ему предпринимать необходимые и уместные в данном чрезвычайном случае шаги постепенно, после тщательного обдумывания и советов с умудренными государственным и церковным опытом мужами? Достанет ли ему нравственной устойчивости с достоинством выдержать ответственность, которой в новейшей истории я попросту не могу отыскать сравнения? По здравому размышлению отвечаю: нет, нет и еще раз нет. Не тот человек младший Боголюбов. В самом деле: из интерната может ли быть что доброе?

– Однако. Интернат в его жизни был и быльем порос. Ну запихнул его туда непутевый папаша, сбагрил с рук – а вы его все норовите этим кольнуть. Некрасиво. И потом, дражайший мой ревнитель нравственности: нам ли не понимать относительности условий, в каковых произрастает юный человек. Святой из интерната и садист из привилегированной школы – я, например, такого поворота не исключаю.

– Но все-таки: самое серьезное действие, какое человек когда-либо совершает в своей жизни – это смерть. Разве не так?

– И?

– Что «и»? Надо все-таки с достоинством… Положим, его там убьют, хотя я в это не верю. Но согласитесь, нельзя переходить в лучший мир с вожделением в сердце. Это все равно, что из публичного дома сразу же прийти в церковь.

– Уж не полагаете ли вы сразить меня подобным сравнением? Я вам отвечу: там сбывают один товар, здесь – другой. Не вижу разницы. Там вам могут подсунуть девушку с дурной болезнью, здесь – подвергнуть духовному растлению. В конце концов, грешить бесстыдно, непробудно, а потом с похмельной головой явиться в божий храм – это и есть удел русского человека.