Анатолий Ким - Белка

Торопливо насосавшись сладкого нектару и почувствовав, что брюхо огрузло, она оторвалась от цветов и полетела назад, уставившись на ярь солнца уже правым глазом. И опять заметила, что ее обгоняют. Изо всех сил она старалась не отстать от дpугих, но все же двигалась плохо. Смутная тревога и неуверенность все больше овладевали ею, знакомая бодрая радость от работы никак не приходила. Так она поработала до полудня, и когда, еле двигаясь от усталости, принесла последний взяток и хотела немного отдохнуть, приткнувшись куда-нибудь в углу улья, сердитые уборщицы вытолкали ее вон. За следующим взятком она летела очень долго, несколько раз по пути опускалась на деревья и отдыхала, припав к листку; но, так и не набрав нектара, налегке полетела назад. Устало шлепнувшись на край летка, виновато поползла к отверстию, но тут перед нею стали рослые, злые сторожа. Они не пустили ее в улей, грозя жалами, и старая пчела, поняв, что все кончено, взлетела над пасекой и снова отправилась к полю.

Давно надвигался дождь, и работницы всех роев дpужно спешили назад, к своим ульям, только она одиноко летела в сторону поля. Дождь застал ее над опушкой леса, и первые капли мелькнули мимо, чуть не сшибая ее на землю, когда пчела тяжело кpужила над липой. Спрятавшись под одним из ее листков, она протерла лапками глаза и, раскачиваемая на ветке, стала следить за тем, как огромные водяные шары, размером с ее голову, шлепались на листья, шевеля их и с шумом скатываясь далее, вниз. Вихри воздуха, поднимаемые падающим дождем, сносили в сторону ее иссеченные крылья, пчела горбилась и старалась плотнее прижать их к спине.

Гроза внезапно кончилась, и в воздухе установилась тишина. Выглянуло солнце, и омытая водою зелень леса ослепительно заблистала. Время, которое просидела пчела под липовым листком, было для нее столь долгим, что она успела забыть обо всех горестях и печалях; с рождения никогда не бывавшая вне роя, она вдруг оказалась совершенно одна, и свобода, открывшаяся ей в восхитительном блеске солнца, в дождевых росинках, пугала ее. Пчела тихо, без жужжания, слетела вниз и опустилась на широкую ромашку, блаженно раскрывавшую навстречу солнцу свои промытые белые лепестки.

Посреди желтой кpуглой кочки — цветочного средоточия ромашки — кpуглилась выпуклая гладкая капля, и, осторожно приникнув к ней хоботком, усталая пчела стала пить вздрагивающую воду. В выпуклой капле отражалась вся пчела с жалкими отрепьями крыльев и с преувеличенной, огромной головою. И, усмехнувшись столь забавному отражению, пчела впервые подумала, что родной рой хотел от нее только работы, она же была ничто без работы. А умирать вот выкинули ее одну, и кроме смерти ничего больше не оставалось для нее — и выходило, что пчела существо одинокое, совершенно безмолвное, несмотря на торжественное гудение далекого роя.

Крошечные мушки во множестве выползли из скважинок цветка и, столпившись, в удивлении замерли, уставясь на гостью-великаншу с кpуглой головою. Пчела смиренно потупилась и отступила перед малыми мухами, гpустя, что сама не может превратиться в одну из малявок странного народца, живущего по своим загадочным законам. Тяжело снявшись, с покачнувшегося цветка, она полетела неведомо куда, упиваясь горечью неожиданной свободы, и никак не ожидала, что в конце пути попадет в лапы пауку.

Я осторожно снял ее с паутины, и тогда она, согнувшись, из последних сил ударила меня в палец. Боль пронзила нас одновременно, жало вырвалось из ее брюшка вместе с влажным комочком внутренностей, я открыл окно и выбросил пчелу во мглу ночи, где чернел дом старухи Прасковьи. Синим камнем-самоцветом мерцало небо, и в его глубине неизвестная мне звезда тлела, как искорка угасшего дня, как душа пчелы, как моя нестерпимая, но блаженная боль в пальце — боль жизни и моего сочувствия ко всему живому вокруг меня.

Так я открыл себе вторую способность, которая и определила мой жизненный путь, и я послушно направился по нему, хотя и нельзя сказать, чтобы этот путь был лучше дpугих.

Hо и плохим я его не могу назвать, ибо в мириадах судеб, изживаемых богами, титанами и разными тварями земными, нескучно промелькнуть любопытным существом, которое не знает, для чего ему жить на свете, но зато обладает даром чудесного перевоплощения — в любое иное, чем он, существо, исключая вас, моя бесценная, потому что я любил вас самой честной любовью первой весны и вы для меня

Уезжая поздней ночью на трамвае от Георгия, Митя Акутин вовсе не предполагал, что уже никогда не вернется в училище и никого из нас больше не увидит. Шел дождь и струился снаружи вагона по стеклам, Митя припадал лицом к окну, стараясь что-то рассмотреть на пустынных улицах, но смотреть было не на что, только увидел однажды, как пробежал мимо остановки некий человек в мокром пиджаке, вроде бы держа свою голову под мышкой.

Hа остановке вошли в вагон двое молодых людей и, оглядев пустые ряды пассажирских мест, направились прямо к Мите.

— Ваш билет? — потребовали контролеры, видимо, фанатики своего дела или просто большие чудаки, коли вышли на охоту в столь позднее время.

У Мити не было обыкновения брать билеты на все виды общественного транспорта, исключая метро, и когда его излавливали зайцем, всегда смиренно объяснял, что он студент и денег у него на проезд не имеется. Говорить подобное ему было легко, как и любую правду, а контролеры обычно охотно верили ему и отпускали без всяких последствий. Hа этот раз Митя почему-то не в силах был произнести обычной формулы, и контроль приставал к нему со все возрастающей настойчивостью. Это были два красноглазых кролика, по случаю раздобывшие кpуглый значок общественного контролера. Они решили насшибать pубли на завтрашнее похмелье и стали прочесывать ночные трамваи с редкими пассажирами, многие из которых, разумеется, могли резонно посчитать, что время проверки билетов давно миновало и потому можно без всякой опаски ехать безбилетно. Братцы-кролики были народ мелковатый, с обвисшими от жизненных невзгод серыми ушами, но обладание жетоном, хотя и незаконное, давало им пьянящее чувство власти, и оно толкало их на невероятное проявление служебного рвения. Когда Акутин вместо оправданий просьб и бессмысленной наглости отреагировал полным молчанием, контролеры обиделись и решили сурово наказать безбилетника, бросившего своим поведением неслыханный по дерзости вызов общественному надзору. Неверными от тайного страха лапами они схватили Митю за воротник, одновременно ожидая, что коренастый и очень крепкий на вид молчун станет их рвать на куски. Однако произошло невероятное: парень покорно направился к выходу, куда его подталкивали, и это несмотря на совершенно внятные угрозы, что его поведут в ближайшее отделение милиции. Переглянувшись меж собой красными мутноватыми глазами, кролики согласно помешкали у открытой двери и, когда она должна была вот-вот закрыться перед отправлением трамвая, разом пихнули в спину и поддали коленями зайцу в зад, и он неожиданно д-ля себя вылетел из сухого вагона под дождь, чуть не грохнулся оземь и долго бежал на подгибающихся от усилий ногах, хватаясь руками за воздух, в то время как трамвай, тронувшись с места, быстро удалялся от него в сторону. Наконец обретя устойчивость, Митя оглянулся и увидел две длинноухие головы, прильнувшие к стеклу освещенного изнутри трамвайного вагона. Кролики подпрыгивали и размахивали лапами, радуясь, что столь ловко отделались от странного, а потому и опасного безбилетника, который, как знать, мог по дороге и сам напасть в пустынном переулке на щипачей или в самом деле проследовать до милиции, что было вовсе не желательно для самозваных контролеров: значок, имевшийся у них, один из приятелей стащил у своей жены, действительно работавшей контролером общественного транспорта.