Павел Загребельный - Южный комфорт

И тогда, полумертвому, тонкая рука с запахом "Шанели № 5" вложила в уста Твердохлебу кругленькую карамельку (он хорошо знал любимые тещины карамельки "Мечта", розовая обертка, фабрика "Красный Октябрь", Москва), и никакого "реприманда" - Мальвина Витольдовна приставила к глазам театральный бинокль, а затем тихо сказала что-то своей соседке о новой Виолетте, которая, кажется, довольно успешно заменила великую Мирошниченко.

"Над сколькими безднами пела и в скольких жила зеркалах..." Теща любила Ахматову, и теперь только Ахматова звучала в нем и мучила, терзала - почему же не там, когда он ходил перед зеркалами и они наставляли на него свои свинцовые пасти? А теперь его поглощала пропасть - и не было спасения.

- Вы меня пропустите? - наклонился Твердохлеб над Наталкой. - Мне нужно немедленно выйти.

- Что с вами? Какие-то дела?

- Я возвращусь... обязательно возвращусь...

- Смотрите сами...

Он бежал из театра позорно и унизительно. Не стал ждать прощального письма Виолетты. Пусть плачут другие. А ему теперь плакать по навек утерянному. Знал: с Наталкой покончено. Конец легкомыслию, временным восторгам и удивлениям.

Домой пошел не по Большой Подвальной, а по Владимирской, мимо Софии, на Большую Житомирскую, в шум троллейбусов и грохот машин, ибо тишина была для него невыносима. Стать бы Ярославом Мудрым и спрятаться в тяжеленном каменном саркофаге. Но найдут и там. Жизнь найдет везде. От нее не спрячешься. Как говорится, рожден, чтобы жить. А это так много и так тяжело. Спроси Ярослава, и он тебе скажет то же самое, поскольку умер, а продолжает жить уже девятьсот лет. Спроси Богдана, который не слазит с бронзового коня вон уже столько лет, и он тоже скажет, что не спасает ни камень, ни бронза, - только еще тяжелее в них человеку и еще длиннее его жизнь, а с ней и страдания - вплоть до бесконечности.

Перед своим домом он вдруг спохватился: а как же Наталка? Следовало бы подождать конца спектакля и проводить ее домой. Где там ее гостинка, чем туда добираться? Ан нет. Отступление невозможно. Убегают не только от несчастья, от счастья тоже нужно иметь мужество убежать.

- Так рано? - холодным тоном отметила Мальвина, открывая ему дверь. Твердохлеб пробормотал нечто невразумительное.

- Мама в театре, можешь поискать что-то там на ужин, - крикнула она, уходя в свою комнату. Он молча залез в свою нору. Проклинал себя за все. Несчастный болван. Захотел отречься от идей, которым служил, во имя стихии. Теперь не заснет, будет казниться своей несправедливостью по отношению и к Наталке, и к своим близким. Разве искупишь зло одной бессонной ночью? Бегство его было сегодня настолько позорным, что если бы было куда убегать, то бежал бы и бежал без оглядки, без остановки и передышки. Невольно позавидовал своему школьному товарищу Ваньке Бараненко, в "каюте" которого когда-то, студентом еще, жил на улице Коцюбинского. Ванька со временем женился, стал отцом двух детей, получил квартиру, но жена попалась крикливая и злая, как киевская ведьма, грызла его днем и ночью, как-то он не вытерпел, вышел из квартиры, выпил в кафе двести граммов, увидел объявление о наборе рабочей силы на Север, зашел в эту контору и завербовался на два года в Норильск. Как стоял, так и поехал. Детям ежемесячно посылал деньги, а их матери хоть бы слово! Вот это муж!

Но такие приключения не для Твердохлеба. Ванька еще в школе отличался поведением, которое юристы называют девиантным [10] Девиация (лат.) - отклонение от правильной линии. . Коренастый, сильный, большеголовый, глаза так и зыркают, где бы напакостить, Бараненко был "героем" всех дебошей, драк и скандалов. Однажды они играли в снежки (в пятом или шестом классе), разделившись на два враждебных лагеря, Твердохлеб оказался в одном, Бараненко в другом, Твердохлебова сторона стала побеждать, вышло так, что он как бы возглавил своих, держался непоколебимее всех, и тогда Ванька, не привыкший проигрывать, слепил снежок с небольшим камнем внутри и запустил его в голову Твердохлебу так метко, что у того брызнула кровь из виска. Все смешалось, было уже не до победы, Твердохлеба забрала "скорая помощь", Бараненко удрал из школы на целый месяц. К счастью, оказалось, что снежок только скользнул по виску и ободрал кожу.

- Если бы прямое попадание, - сказал Федьке старый строгий хирург, - то либо смерть, либо слепота. Этот снежок вроде мелкокалиберного снаряда: мягкая оболочка, а внутри страшная сталь. Считай, мальчик, что родился в рубашке.

В том, что родился в рубашке, он убедился и тогда, когда произошла куреневская трагедия, и когда выпустила его из куреневского подземелья богомольная старушка, и когда встретил Наталку... Встретил, чтобы потерять теперь уже бесповоротно...

Ванька Бараненко нашел Твердохлеба, когда тот уже учился на юридическом.

- Федь, ты на меня не сердишься? - так же, как и в школе, с бегающими во все стороны глазками зашептал он, поймав Твердохлеба между двумя парами в факультетских коридорах.

- За что? - удивился Твердохлеб.

- Ну, за те снежки! Я не хотел тебя... и никого не хотел... Как-то оно само так вышло... Ну, ты ж понимаешь...

Твердохлеб молчал. Вспомнил слова старого хирурга о мелкокалиберном бронебойном, теперь и сам хорошо знал, что это такое. Ну да ладно. Возьмемся перевоспитывать Ваньку Бараненко?

- У тебя есть где жить? - налетел на него Ванька, зная, сколь недолог студенческий перерыв. - В случае чего - у меня роскошная "каюта"! Как раз на двоих. Чего тебе пропадать в этих общежитиях? Давай ко мне! Ну, Федь!

Ванька сам убегал всю свою жизнь и любил создавать условия для побегов своим друзьям. Наносил удары и знай каялся. Надо было бы научиться? Твердохлеб не научился.

Утро было воскресное. Некуда деться, нужно играть роль зятя Ольжичей-Предславских, и Твердохлеб, приняв душ, побрившись, надев чистую сорочку, должен был идти на семейный завтрак, за которым съедалось не так уж много, но зато было достаточно много глубокомысленных намеков, вольнодумства, всякого пустословия.

Твердохлеб норовил опаздывать на такие завтраки, но сегодня пришел вовремя, как тот осужденный к смертной казни, который в последнем слове сказал: "Хочу уже уйти туда, где должен быть".

Теща разливала чай. Вся в розовом, как утренняя заря, нежная и ласковая.

- Вам крепкий, Теодор? - спросила заботливо.

- А-а, какая разница! - махнул он рукой.

Хоть бы скорее заговорила о вчерашнем. Рубить - так сразу! Он бы сказал прямо: да, был в театре с... С кем? Что бы он сказал? С передовой работницей? С депутатом горсовета? Может, солгал бы: следственный эксперимент, в интересах дела? Нет, нет, на такое способен разве что Нечиталюк. А он - никогда!

Но Мальвина Витольдовна, кажется, даже намеком не хотела напоминать зятю о вчерашнем. Мальвине сделала замечание: