Исаак Шапиро - Черемош (сборник)

– Едем домой, – предложил Яша.

Уже в кузове Ткачук подсчитал: ого, двенадцать штук. Пышные, сытые, с обвислой гузкой, нагуляли мяса, голопяты! Он выбрал самого крупного и положил поближе к себе. Если у ног лежит, есть шанс, что ему достанется. А может, еще одного дадут, подумал. Нехай берут себе по пять, а ему пусть бы двух. Ткачук знал свое место.

В бригаду его взяли из милости.

– Пользы от него не шибко, – сказал бригадир, – но и вреда не будет. Верный человек. Языком не телепает.

По случайности оказался Ткачук при таком хлебном деле. Потом по углам судачили, что счастье его проросло на Юрковых костях, но то сущий поклеп и неправда. Юрко тогда расчет получил за полный месяц, лишь бы ушел без шума. В приказе значилось: ввиду неявки на работу. Хотя всем известно – турнули за разговоры. В сельмаге Юрко стучал по стойке, что начальство у него в маленьком кармане! Что на работу он не ходит, а зарплата идет… Конечно, ничего особого сказано не было, личностей не трогал, но зачем, спрашивается, при чужих трезвонить?.. И Ткачук подписал заявление на сезонного рабочего, берега крепить.

С тех пор Ткачуку пошла козырная масть. И должно сказать: в прошлом у него хороших дней набиралось негусто, вернее, с гулькин нос, а если хорошенько подумать – и вспомнить нечего. Бог не даст соврать. А на теперешней службе будто другая власть: каждый месяц красивая получка. Ткачуку полгода пенсию собирать, сколько здесь за раз причитается. И работа холку не трет: топором тюкать да шутер [59]кидать – привычно.

Зарплату привозили исправно. Бригадир тут же отбирал у каждого по пятерке на угощение и пятнадцать для начальника. Так было заведено не от сегодня, и хотя Ткачук вслух признавал справедливым этот дележ, но душа скулила, когда отдавал рубли. Он дольше других пересчитывал в стороне свою получку и расставался с двадцаткой всегда последним, надеясь, что, может, забудут.

Приезд кассирши, если погода позволяла, отмечали обычно за кустами, в укрытии хвороста, чтоб от завидущих глаз не попасть на трепливые языки.

Обкладывали костер камнями для большего жару, огню давали выгореть и в раскаленные угли прятали почищенную рыбу. Пахло гарью, хрустела на зубах спекшаяся до черноты кожица, а под ней сочилась жиром рыбья мякоть, сладкая, во рту праздник.

Но у Ткачука особый расчет: так ловчит сесть, чтоб консервы были поближе. В томате они или в личном соку – ему без разницы. Каждую вспоротую коробку под прицелом держит.

У хлопцев хмель по жилочкам ширяет, все турботы – напрочь! В голове одни дурныци. Ткачук смеется их байкам, и между тем, чтоб добро не пропадало, протирает хлебной коркой порожние коробки. Остатки масла собирает мякишем, пальцы облизывает, без внимания на ухмылки в его адрес. Бывало, подсунут ему пустые коробки, что завалялись рядом с прошлых посиделок, но он на шутки не обижался, не знал, чьи это проделки, может, и бригадира… Нехай шуткуют. Ткачук стерпит. Горшее сносил – жив остался, с него не убудет.

Зато в хате деньги завелись, не хуже, чем у других. В запечье, среди негодной посуды тихо стоит глечик с прошлогодней фасолью, а на дне – заветный узелок. И с каждой получкой все меньше фасоли нужно, чтоб доверху наполнить тот глечик. От так! Смешки строят – не беда, забава – не горе! Они, гуляки, ползарплаты пропьют да вырыгивают, а на его деньгах – крест, как сырым узлом завязаны, сквозь пальцы не утекут.

Однако виду подавать нельзя, чужой достаток очи колет. Дай боже здоровья Ивану-бригадиру… Впервые, можно сказать, у Ткачука заначка завелась. Рубль к рублю на черную пятницу. При надобности кто взаймы даст? Родня – ворог на вороге, за улыбкой нож точат. А дочка – одно название. На Веронцю нет надежды. В самый каленый мороз унесет со двора последнее полено, такая она доця. Еще добро, что редко захаживает, с другого конца села путь не близкий. Но если про гуся учует, на карачках прибежит, курва ее мама…

Ткачук озлился от ненужных раздумий. Еще накаркает себе гостей! Ему гости – как чирей на потылице! Ему что важно? Абы в горах дожди упали, реку чтоб раздуло и гребли пошли с водой. Земле, конечно, урон. Зато людям работа есть: берега крепить. А на работе калым всегда найдется.

В бригаде – одни лайдаки, сами в холодке сидят, карты мусолят, а ты, старый, трясись по ямам, за всех старайся. Игий на вас! Не иначе Господь шепнул Ткачуку: покажи дорогу в карьер! Они в подкидного штаны протирают, а Ткачук с прибытком вертается, вот она, свежая гусятина…

Обратный путь прошел не тряско, вроде грунтовка зализала рытвины. А сторонние размышления так отвлекли Ткачука от придорожной местности, что не успел вдоволь додумать насчет даровой птицы, как машина загальмовала [60]возле его ворот.

Ткачук слез на землю. Птицы остались в кузове. За бортом скрылся и его желанный гусь. Ткачук потерянно глянул на пустые ладони. Подумал: зря с машины поторопился. Где не надо, там он проворный. Теперь жди-гадай, что будет. Он здесь, а гусь – там, и никакого меж ними касательства.

Яша срочно пристроился к борту, мочил колесо.

Ткачук отвел взгляд и нетерпляче переминался на месте. Кто их знает, эти улыбчивые на все горазды: к дому доставят – и бывай здоров!

Яша напрудил сколько следует и с облегченным настроением подошел к Ткачуку, застегивая ширинку. От неизвестности у Ткачука тряслись пальцы, кивал в сторону дома, подмигивал, чтоб зашли.

– В другой раз, вуйко Тодор. Времени нет. Открывай хату, быстро!

Ткачук послушно поспешил к порогу. Впопыхах дольше обычного хлопотал над замком. Наконец трижды повернул ключ, дверь заскрипела, и Ткачук встал посреди комнаты, без понятия, что делать дальше, если они пить не хотят…

– …Тодор! Тодор!

Яша уже сидел за рулем, показывал пальцем на фортку. Машина заработала и, не дожидаясь Ткачука, тронулась на выезд. Яша скалил зубы, что-то крикнул сквозь шум и прощально поднял руку.

Ткачук понуро спустился к воротам. От так! Обошли его, надули, глоты! Все себе захапали. Да чтоб вам на радостях кость поперек горла! Облапошили, старого!.. В груди ныла, разбухала обида. Ткачук из-под бровей неотрывно следил за желтым бортом – может, одумаются, кликнут… Но машина свернула в проулок, гул ее слабел, пока не кончился, и над селом опять ожила полуденная тишина.

Накинув обруч из лещины, Ткачук запер фортку. Глянул… и не поверил: у плетня вповалку лежали гуси. Один… два… три… четыре… Господи милосердный! Это же надо… В хату, швыдче! Яша – человек… Дай боже всем…

Соленый туман застил свет. Ткачук вытер кулаком скулу.

В понедельник Ткачуку приспичило в магазин за дюймовыми гвоздями. Из-за тех гвоздей пришлось ему пустотные разговоры выслушивать. Глаза в сельмаге работой заняты – ищут, что в хозяйстве нужно, зато уши от безделья открыты для всякой чепухи.