Евсей Цейтлин - Долгие беседы в ожидании счастливой смерти

Литовские режиссеры от сочинения й отказались. Поставили пьесу в Москве, в каком-то народном театре. А напечатали только в девяностом.

_______________________

Финал. Есть ли в пьесе финал? Гуров приходит к Саре поздно ночью, чтобы арестовать ее и Йонаса. Однако… вместе с ними слушает музыку — прячется от своих страхов в сонату Чюрлениса.

Кажется, все страхи разрешает утреннее сообщение по радио: «Умер Сталин».

Это, конечно, не так. Смерть тирана сама по себе мало что решает для маленького человека. Тиран продолжает жить в душах миллионов. Одни страхи заменяются другими. Может быть, единственный итог для героев пьесы й (итог всего случившегося с ними в эти несколько месяцев) — они наконец заглянули, как и автор, в себя. Высказались. Прервали молчание.

Готовясь к смерти, й откапывает в памяти различные эпизоды. Не хочет, чтобы тот или иной «кусочек жизни» умер вместе с ним. Часто эти эпизоды кажутся мне готовыми новеллами.

Когда он обточил, обкатал этот материал — отобрал необходимые детали, отбросил ненужное? Вряд ли во время бесконечных «устных рассказов» (так бывает у писателей-златоустов, но я знаю: вот уже много лет й мало с кем общается). Вероятно, эту работу он проделал мысленно — возвращаясь в прошлое, живя там.

Эту его новеллу я называю «САЛФЕТКА».

— …В то лето поехал я в санаторий, на Кавказ. Помните, наверное, эту атмосферу советских курортов? Толкотня, разнообразие типов и лиц, не очень строгий режим, хорошее, между прочим, лечение. И еще — всегда особое оживление, особое томительное ожидание, связанное с тем, что тысячи мужчин и женщин вырвались из своих семей, из круга суетливой скучной жизни… В санаториях быстро, иногда стремительно завязывались романы, порой завязывались так, что о курортниках говорили: как с цепи сорвались…

Ну так вот. Приехав в санаторий, я познакомился со своими соседями по столику в столовой. Обычные лица. Какой-то инженер из российской глубинки. Московский экономист. Третьей (кроме меня) была красивая, средних лет, дама. Мои сотрапезники наперебой ухаживали за ней. Но я сразу понял: безрезультатно. Была она не просто неприступна — заносчива. В первую же минуту знакомства сообщила: приехала сюда из Германии, где ее муж, генерал, служит в советских войсках.

Характер этот был для меня ясен. Совершенно ясен. Потому роль свою начал я сразу, ничуть не раздумывая и примериваясь. Говорил с ней вежливо, но не более — без провинциального гусарства, сладкой галантности. Вообще выбрал для своих немногих реплик за столом интонацию спокойную, может быть, чуть светскую.

Спокойным же — как бы нарочито привычным — жестом я взял с десертной тарелки накрахмаленную белую салфетку и легко заправил ее за воротник рубашки. Ни на кого при этом не смотрел, только чуть улыбался — якобы собственным, далеким отсюда мыслям. Но боковым зрением я сразу заметил легкое удивление в ее глазах. Сразу понял нехитрый ход мыслей, которые проносились в красивой головке этой советской мещанки: «Да ведь он европеец!»

«Откуда вы?» — невольно спросила она.

«Из Литвы. Это все еще заграница», — ответил, чуть увеличивая свой обычный акцент.

И генеральша уже больше не сводила с меня глаз. И растаяла моментально вся ее заносчивость… Впрочем, хватит об этом. Ничего нет здесь больше особенного. Рядовой курортный эпизод. Обычный мой эксперимент.

_____________________

А эту устную новеллу й по сути назвал сам. Он несколько раз повторяет:

«Помню одну встречу с ним. Кажется, в начале сорок пятого года.

Был я в отпуске после ранения. Приехал в Москву с фронта. Перец Маркиш пригласил меня к себе домой.

Мы провели вместе долгий вечер: я — начинающий еврейский писатель и он — живой классик. Между прочим, ужин приготовила жена Маркиша — красавица!

Волнуясь, я входил тогда в его кабинет. Сказать, что этот кабинет произвел на меня большое впечатление, значит, не сказать ничего. Высокий стол-бюро: видимо, Маркиш работал стоя. Несколько пишущих машинок. Стопки бумаги. Книги: с закладками, раскрытые, иногда лежащие прямо на полу. Передо мной открылась его лаборатория. Между прочим, о Маркише говорили, что он работает, как вол. По многу часов подряд.

Вечер этот начался празднично. А закончился конфликтом, который я переживал долго. Да, мы резко поспорили!»

О чем спорили? й помнит смутно. Влюбленный в стихи Маркиша, он воспринимал его как обретенного вдруг старшего брата, которому хотел доверчиво открыть душу. Кажется, говорил об «изнанке» войны, тяжести будущего, растущем антисемитизме, о еврейской культуре, еще существовавшей в СССР, но уже оказавшейся на обочине…

«Маркиш слушал меня, а думал о чем-то своем. Резкие возражения его я не запомнил — они меня не убедили. Запомнилось, что он вдруг сорвался: «Как ты смеешь?!»

Попрощались холодно.

А после войны Перец Маркиш приехал в Литву. Я встречал его на вокзале, отвез на машине в гостиницу. Председательствовал на его литературном вечере. Мы оба не вспоминали о встрече в Москве. Подружились даже. А тогда, во время войны, выйдя от Маркиша на улицу, я думал: как же он убежден в своей правоте! Как же наивен!»

_____________________

Еще несколько слов й о Маркише — через несколько дней: «Наивен, конечно, был я. Разве он мог вести себя иначе? Знакомы мы были шапочно — встречались несколько раз в Еврейском антифашистском комитете. В тот вечер он говорил то, что должен был сказать. И был, разумеется, прав. Ничуть не оскорбляя его память, добавлю: Перец Маркиш боялся. Как и все мы. Потом я узнал: он был со всех сторон окружен доносчиками».

В очередной раз мне напомнил об этой статье Пранас Моркус, литовский публицист, кинорежиссер, сценарист:

— Многим тогда показалось — подул свежий ветер…

Слышал я и такой отзыв: «Смелость критика была даже вызывающей».

Статья й называлась «Плоды «метода» бесконфликтности».

_____________________

…Теперь, кроме специалистов-литературоведов, мало кто и помнит, в чем состояла суть так называемой «теории бесконфликтности» в литературе. Здесь нет ничего удивительного. Память человека стирает безжизненные схемы. А защитники «теории бесконфликтности» утверждали: в советском обществе нет никаких серьезных противоречий, в крайнем случае — возникают противоречия между хорошим, очень хорошим и — отличным… Такой жизнь должна была предстать и в искусстве.

Олицетворение странной этой концепции: романы Семена Бабаевского «Кавалер Золотой Звезды», фильм Ивана Пырьева «Кубанские казаки», пьесы Анатолия Софронова… «Мастера культуры» создавали «потемкинские деревни». А их награждали за это Сталинскими премиями; на них призывали равняться; их — то с укоризной, то с угрозой — противопоставляли другим художникам, которые «очерняли социалистическую действительность».