Евсей Цейтлин - Долгие беседы в ожидании счастливой смерти

— Так-то оно так. Но я освобожусь сейчас не только от старого материала… Работа держит меня на этом свете.

____________________

«ТАЛАНТ. ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ? А значит это — чувствовать острее, смотреть и видеть глубже, чем все обычные люди. Талант — сложный аппарат: сердце, логика, душа… Бог знает, что еще! И к тому же — на этом инструменте надо суметь сыграть» (10 декабря 91 г.)

_____________________

СЛАВА. Как приходит она к писателю? Чем он жертвует ради достижения известности. Помогает или мешает ему семья. Роль жены творца в «проектировании» успеха.

Мы с й не раз обсуждаем эти темы. Обычные темы в литературной среде.

Необычно другое: й вовсе не жаждет славы.

«У писателей (в большей или меньшей степени) развито тщеславие. Почему у меня его нет? Не знаю. Самое важное для меня — выразить то, что чувствую. Свою правду» (6 ноября 91 г.)

______________________

Резко (и без всякой позы) он отказывается поместить свою фотографию в сокровенную для него книгу на еврейские темы.

При этом… очень хочет внимания прессы.

Противоречие? Но только до тех пор, пока я не догадываюсь: это мучительная жажда понимания. Может быть, больше всего й мечтает о диалоге с читателем, зрителем, критиком.

— Две мои книги просто никто не заметил… Не было ни строчки в газетах. Мне больно.

Он говорит о своих книгах: «Захлопнутые двери. Письма из Вильнюса в Тель-Авив. Диалоги на эту и другие темы». Вильнюс, издательство «Рош Балтика», 1993 г.; «Прыжок в неизвестность». Вильнюс, издательство «Прадай», 1995 г.

Тема славы всегда перерастает для й в тему преодоления одиночества. В конце концов, в тему преодоления смерти (8 августа 95 г.)

____________________

УДИВИТЕЛЬНЫЙ АВТОР! Не боится самых резких замечаний Напротив, рад им. Снова сталкиваюсь с этим, когда критикую перевод на русский язык пьесы «Прыжок в неизвестность». й догадывается: в моей критике перевода неуклюже спрятаны замечания автору. Герой выглядит так, точно стоит на котурнах; ремарки слащавы; действие замедленно…

— Дорогой мой, причем же тут переводчик? Говорите определеннее — я чувствую, вы правы…

_____________________

ОН ДУМАЕТ, ЧТО ОДИНОК В СВОИХ СОМНЕНИЯХ. На самом деле — это естественные поиски писателя, естественные его вопросы: как жить, как работать в литературе, если до тебя уже были Толстой, Ибсен, Томас Манн?

_____________________

й о себе: «Посредственный драматург», «средний автор», «после моей смерти забудут все, что я написал». Далее логика его рассуждений жестка: если так, если я — серость, зачем же мучения — жертвоприношение — за письменным столом? Если так, то как же он, должно быть, нелеп в глазах окружающих — даже жены, детей. й мучает это. Не зря в письме дочери прорвется непроизнесенная ею реплика: «Тоже мне писатель, не Толстой, не Шекспир, даже не Сруога!» — не оправдывайся, если не твои слова, то это твои мысли».

Обычный путь писателя. Но обычен и ответ на эти сомнения: сомневайся, прислушивайся к себе, однако иди дальше. И так — до смерти.

_________________________

В октябре 95 г. й спрашивает меня (а точнее — опять-таки самого себя):

— Может быть, театры молчат, потому что автору таланта не хватает? Мне страшно.

Сомнения, почти самоуничижение. Вера в себя, в будущее своих произведений. Все это живет в й одновременно.

_____________________

— …Я войду в литовскую драматургию автором пяти пьес о трагедии евреев в Литве.

Он произносит эти слова за ужином. Обкатывает их. Проверяет на звучание. Внезапно смотрит на меня, разгадывая смысл моего молчания — не опровергну ли? А я думаю: наверное, он прав, хотя строки в истории литературы непредсказуемы. Думаю: может быть, он останется в искусстве уже вот этим огромным напряжением творческой воли, этой вечерней попыткой прислушаться к вечности, к самому себе на пороге смерти.

Сюжеты эти мучают автора. Долгие месяцы продумывал характеры, фабулу, делал наброски, работал в архивах, библиотеках… И — что-то не вышло. Нет, ненаписанные сюжеты не уходят от писателя. И он вспоминает о них часто, в том числе — готовясь к смерти.

23 февраля 94 г. Сегодня й рассказывал о своей ненаписанной пьесе. Главные герои: Сталин и Гитлер. Они встречаются в каком-то бункере, говорят ночь напролет, а затем — целый день. Их беседы — стержень пьесы. Ее завязка: представители обеих сторон готовят помещение для переговоров. Устанавливают (втайне друг от друга) подслушивающие аппараты. На всякий случай готовятся к «переговорам» и двойники вождей…

— Однажды, — рассказывает й, — я прочитал: летом 42-го состоялась встреча маршала Жукова с каким-то фашистским военачальником. Так что мои исторические фантазии были не такими уж беспочвенными.

Он писал эту пьесу в шестидесятые годы. Почему не закончил? й не может ответить, вернее — как не раз уже бывало, отвечает вопросом на вопрос: «А как думаете вы?»

— Наверное, все дело в философском вакууме. Пьеса строилась на интеллектуальном поединке. Но поединок этот вряд ли был возможен вообще. О чем могли спорить два злодея? О дележе добычи?

Финал «открыт»: долгие разговоры Сталина и Гитлера заканчиваются безрезультатно, война продолжается.

12 декабря 91 г. Скандал начинается, как обычно. Не потому, что кто-то хочет скандала. Он — в воздухе, атмосфере. Человек еще не может уловить смысл сказанного, но ему уже не нравится твоя интонация…

Все начинается с телепередачи, посвященной еврейско-литовским отношениям перед Второй мировой войной. Кроме й, в этой передаче участвовали председатель Верховного Совета Литвы Витаутас Ландсбяргис (в то время — фактически глава государства), писатель Григорий Канович, депутат Верховного Совета, директор Еврейского музея Литвы Эмануэлис Зингерис, еще несколько человек.

Можно сказать: выступление й вызывает у многих телезрителей «бурную реакцию» (литовцы бурно хвалят, евреи — бурно ругают). Но лучше процитировать его новое письмо к дочери, которой й — как правило — пишет в состоянии духовного кризиса:

«Плохи мои дела… меня загнали в угол. Кто? Не знаю, мне кажется — все. Ты скажешь: чушь, так не бывает, ведь все — ничего не значащее слово, в моем случае — придуманный злодей, который карает неизвестно за что… Коллизия, в которой я очутился, мне кажется исключительной. С литовским евреем никогда еще так не бывало».

Ощущаю его «загнанность» по интенсивности наших телефонных разговоров: три-четыре в день.

__________________________

Впервые за последние годы й вышел из «ложи», поднялся на сцену. А его забросали гнилыми яблоками.

_________________________

Письмо й перевели на русский, хотят опубликовать в журнале «Вильнюс». Он просит меня посмотреть перевод. И вот я читаю сейчас этот текст с карандашом в руках и…не нахожу для себя ничего нового — того, о чем бы он не говорил мне раньше.