Димитр Коруджиев - Дом в наем

Лужи, колдобины – разница невелика. Но на этот раз женщина не разулась.

Прикрыл калитку, вернулся. Обходил следы каблучков. Чувствовал себя хорошо. (Столкнувшись со всей своей прошлой жизнью, он выстоял.) Давал себе отчет, что один странный источник добавил ему силы, поддержал его: желание не запятнать себя в глазах двоих… Один – это он сам, а другой? Другой – Владко, его собственное создание! Неужели литературный герой становится, начиная с какого-то момента, самостоятельным? Действительно ли он способен сказать тебе „оставь меня в покое, не хочу трусливого и аморального автора"? Неужели способен запретить тебе создавать его? Наверно, но это право у Матея пока не было отнято.

Хозяин принес продукты в оговоренный день, пришел вместе с женой и другом. Так и представил его: друг детства, из деревни, что осталась на краю света. Это был худенький человек, самый обыкновенный.

Пожал Матею руку (сквозь прутья парапета), поторопился сказать, что смотрел его фильмы, нравятся, очень рад… Все это была неправда, фальшивые похвалы изрекаются всегда виновато и торопливо. Неожиданным оказалось другое – поведение Стефана. Немногие имеют, – сказал он с гордостью, – такого известного квартиранта… И впервые одарил режиссера одобрительным взглядом тонкого ценителя, в миг превратив его в украшение, в вещь.

Стефан рассказал: рано утром нежданно-негаданно постучал одноклассник в дверь (как когда-то в деревне, вставил тот, там не знали, что такое звонок), и – поскольку не виделись сорок лет – решил Стефан показать ему, чего добился: первый дом, потом другой, фруктовый сад, огород… „Бельгийский телевизор и квартиранта", – подумал Матей. Мой отец называл Стефана, – вновь вмешался гость, – твой добродушный друг…

Матей не сказал ничего, аж дыхание перехватило. За кого же он принимал до сих пор хозяина, раз слова „добродушный друг" пронзили его от головы до пят? Редко приходилось ему испытывать столь воодушевляющий шок: две молнии прорезали вдоль лицо Стефана, какой-то иной пласт проступил под его морщинами, потом чудо исчезло. Но Матей вспомнил некоего хорошего мальчика – самого себя вспомнил, как в детстве все любили его; почему столько лет потом так и не слышал непроизвольное „какой ты добрый"? И даже от своего одноклассника, который бесплатно поселился в его квартире… Доброта взрослого, может, она качество мелких людей? Назовем ли „добрыми" даже самых благородных – Альберта Швейцера, Януша Корчака или кого-нибудь вроде них? Нет, это слово звучит слабо. Есть что-то над добротой, оно – сила. Почувствовал, наверное, это в поступке Матея и его школьный товарищ – поэтому предпочел благодарность без словоизлияний. Мы говорим „какой ты добрый", „ты очень добрый" тихим людям и детям, высшее встречаем молчанием. Так повелось.

– Очень рад нашей встрече! – ляпнул режиссер легкомысленно.

Стефан посмотрел на него долгим взглядом, внезапно заторопился.

– Ну, вот что, – сказал он гостю, – мы с Любой поработаем, а ты посиди…

Ничего, ничего, – говорил гость, – пусть они делают свои дела… Что запланировано на сегодня, не терпит отлагательства, завтра ждет другое… И он дома заболевает, если хоть на час останется без работы; все кажется, что забывает самое главное, упускает что-то, и из-за этого чуть ли не катастрофа произойдет… Поэтому и откладывал встречу со Стефаном по меньшей мере двадцать лет. Так что он его понимает… Учтивый человек достал носовой платок, расстелил его на траве и действительно присел – поблизости копал Стефан, они могли поговорить.

Хозяйка давно ушла в дом, и Матей тоже поспешил туда: невежливо оставлять ее одну, да и равновесие нарушалось – трое снаружи, одна она внутри. Люба собиралась мыть пол – тряпки, ведро; осмотрелась – нет ли паутины; каждое слово из их разговора у веранды, знать, долетало сюда через открытую дверь, поэтому извиняющиеся нотки в ее голосе не удивили его.

– Ты ведь знаешь нас со Стефаном? Работа, что мы еще можем… Как ты терпишь такую грязь, а, Матей? Неужели не нашлось женской руки…

– Откуда ей взяться?

– Да ладно тебе, такой мужчина. Думала не говорить…

– Что не говорить?

– Видела тебя тут с одной во дворе – шла сюда да назад повернула, чтобы вас не смущать. Такая уж я, везде отступлю… Даже в трамвае, даром что старая. Та, поди, из современных, раз не догадалась прибраться…

– Грех берешь на душу, хозяйка… Она и была-то здесь всего пять минут.

– Что ты передо мной отчитываешься, твое дело. Пойду помою в другой комнате, кухня – напоследок.

– Наверх я вообще не поднимался.

– Как… не поднимался…

– Да так, все забываю, что у меня вторая комната есть. На днях поднимусь, торжественно обещаю.

– Вот тебе и раз. Уж больно вы рассеяны – артисты, режиссеры… Легко вам, легко деньги достаются, тут Стефан прав…Не цените ни своего, ни чужого. А мы всего добились трудом, и не удивляйся: каждую стотинку, каждую минутку бережем…

Чтобы снимать паутину, она приготовила длинную палку с намотанной на конце тряпкой. Теперь схватила ее (наполовину вымытый пол пробуждал в нем жалость) и принялась обмахивать стены со злобной настойчивостью: они, оба, экономны, у них есть принципы – не берут ни у кого, но и не дают никому, даже своему, если это на безделье (поэтому сын-оболтус обвиняет их, что, мол, мучают его), строго соблюдают правила – разве он не заметил, как они поливают посадки – только дождевой водой из двух бочек – в отличие от безответственных соседей, которые шланг на кран – и заботы нет, что в двенадцатиэтажных башнях люди без воды сидят… Принципы, сознание, да, они обладают ими в высшей степени (пусть сыночек болтает, будто мы поступаем так из жадности). Берегут свое, берегут общественное. Стараются. Стефан – член руководства в нескольких районах и работает там как никто другой, пытается наставить и Васила (не ради выгоды, не подумай, он надеется, что общественные заботы направят его на путь истинный), кажется, ему удастся выдвинуть его в районные депутаты осенью, ответственные товарищи обещали, а почему бы и нет, такой-сякой, но молодой, перспективный, сын активиста, потом еще – устроит его в трехмесячную школу офицеров запаса, рост по всем статьям, как и положено в такой семье, как у них…

– Стефан, может, немножко и резковат, – добавила Люба, – но любит тебя. Его жизнь по головке не гладила, ты должен понять это. И я люблю тебя – ты болен, разведен, ты нам как сын. Будем заботиться о тебе, не оставим…

Как и почему ее мысль сделала такой поворот, Матей не понял, но он связал это с оброненной ею, может быть, случайно, фразой „такая уж я, везде отступлю" и решил неосторожно, что „ты нам как сын" перекрывает словно пеленой все остальное, которое становится ничего не значащим. „Аморально копаться в ее мыслях, осуждать".