Маргерит Дюрас - Моряк из Гибралтара

— Да была у меня одна, сказал тогда Пьеро… — Эпаминондас густо покраснел и явно давился от смеха. — Да только она так ко мне прилипла, что до сих пор очухаться не могу.

Мы все трое долго хохотали. Эпаминондас снова извинился, но разве не должен он говорить ей всю правду?

Когда Эпаминондас впервые увидел Пьеро, он был искренне потрясен. У него тогда и в мыслях-то ничего не было, вообще и думать не думал об этой истории, но все равно это почему-то его потрясло. Почему? Он и сам-то толком сказать не может. Может, все дело в его повадках, он был вроде как не от мира сего, вечно какая-то тоска в глазах, ни дать ни взять герой из фильма. А может, в этой удали, с какой он водил свой драндулет? Или в успехе, каким он пользовался у женщин? Или в одиночестве и тайне, которые его окружали? Как можно узнать человека, если сроду и в глаза-то его не видел? По каким признакам можно догадаться, что это он и есть? И можно ли, не лишив его невинности, залезть ему в душу и понять, что он собой представляет?

Каждый день по пути за товаром Эпаминондас проезжал мимо бензоколонки Пьеро — он ведь занимался доставкой овощей на базар Монпелье. Проезжал там около одиннадцати вечера — Пьеро закрывал свою бензоколонку только в полночь. Эпаминондас часто останавливался, и они перекидывались словечком-другим. Правда, этот Пьеро оказался таким молчуном — тоже ведь странно, разве нет? — что прошло несколько недель, прежде чем удалось узнать его хоть чуть-чуть поближе.

Зато теперь, пусть Эпаминондасу удалось выведать и не так уж много, он знает о нем куда больше, чем кто бы то ни было другой во всем департаменте, потому что никому другому вообще ничего не известно об этом Пьеро. Целых шесть месяцев он — волей-неволей — по четыре раза в неделю останавливался на его бензоколонке. Первое, что ему удалось выведать, — это что Пьеро когда-то служил где-то матросом. Как только он убедился в этом, все остальное пошло немного быстрее. Он взял за правило всякий раз, останавливаясь на этой бензоколонке, заводить разговор о каком-нибудь уголке мира, где нам случалось проплывать во время наших странствий по морям и океанам. Причем сам он, Эпаминондас, вел себя очень осторожно и ни разу не выдал, почему и с какой целью плавал сам, может, он был неправ, а? Да нет, он был совершенно прав, одобрила она. Наконец наступил роковой день, когда они заговорили о Гибралтаре. Эпаминондас спросил Пьеро, случалось ли ему проходить через Гибралтарский пролив.

— Что же это за матрос, — удивился Пьеро, — если его ни разу не заносило в Гибралтар?

Эпаминондас был того же мнения.

— Такое уж это место, — продолжил Пьеро. И улыбка его показалась Эпаминондасу весьма многозначительной.

В тот вечер этим их разговор и закончился. Эпаминондас не стал настаивать. На это он решился лишь неделю спустя. Может, он мог бы подождать и еще, но очень уж любопытство замучило.

— А приятный уголок, — заметил тогда Эпаминондас, — этот самый Гибралтар.

— В общем-то, уголок как уголок, — отозвался Пьеро. — Все зависит от того, как посмотреть. В любом случае, очень важный стратегический пункт, важней и не придумаешь.

— И все-таки странное это место, правда? — не унимался Эпаминондас.

— Что-то я тебя не пойму, — удивился Пьеро. — Вот иногда понимаю, а иногда нет.

Он как-то очень странно улыбался, куда загадочней, чем в первый раз. Даже не ясно, как описать его улыбку. Ну, вот как, к примеру, описать ее улыбку? Это такая штука, которую не опишешь словами.

Единственное, в чем можно не сомневаться, это то, что упоминание Гибралтарского пролива явно вызвало у Пьеро какие-то воспоминания, и, как заметил Эпаминондас, он оказался куда словоохотливей, чем по поводу любой другой точки земного шара.

— Вот стоит взять в руки карту, — говорил он, — и поглядеть на эти скалы у входа в Средиземное море, сразу же в голову приходят мысли о дьяволе или о добром Боженьке, все зависит от того, в каком ты настроении, — добавил он.

Разве часто встретишь человека, у которого были бы такие личные впечатления о какой-то географической точке земли? Анна встала и поцеловала Эпаминондаса.

И это еще не все, продолжил Эпаминондас, вдохновленный признанием своей проницательности. Однажды вечером он слышал, как Пьеро насвистывал гимн Иностранного легиона, все одно к одному, и это еще больше укрепило его в прежних догадках. А потом и вообще наступил вечер, когда у Эпаминондаса отказал генератор, и тогда у него с Пьеро случился разговор совсем уж знаменательного свойства. Эпаминондасу удалось устроить дело так — ведь жаль было упускать такой удобный случай, — чтобы Пьеро поверил, будто эта беда приключилась с ним только что, хотя на самом деле все это произошло еще накануне, и будто он просто не в состоянии ехать дальше.

— Если это у тебя подшипники забарахлили, — сказал тогда Пьеро, — в них я немного разбираюсь, сейчас поглядим.

И сразу принялся за работу. По-моему, немного нервничал, заметил Эпаминондас. Разобрал генератор, подшипники оказались разбиты, он заменил их. Как только работа была закончена, Эпаминондас сделал попытку завести разговор.

— А потрясающее изобретение, если разобраться, — заметил Эпаминондас, — эти самые шарикоподшипники. Правда, сам-то я в этом ничего не смыслю, но все же.

— Да это как и со всем прочим, — отозвался Пьеро, — просто надо знать свое дело, вот и все.

Эту фразу насчет своего дела он произнес каким-то очень странным тоном. И Эпаминондасу показалось, что между этим тоном и — снова взялся он за свое — убийством Нельсона Нельсона существовала какая-то связь, пусть и отдаленная, но все равно связь…

— Тот, кто это придумал, — продолжил Эпаминондас, — уж точно, не король придурков.

— Может, он и не король придурков, — отозвался Пьеро, — только час уже поздний, и меня что-то ко сну клонит.

Эпаминондас извинился, что задержал его так долго. Но все же не оставил своих попыток.

— Нет, что ни говори, а шикарно придумано, — не унимался он.

— Что-то ты поздновато завосхищался, — возразил Пьеро, — вот уж двадцать лет, как все это придумали. И потом, уже десять минут первого.

Вроде бы на первый взгляд в этом разговоре и не было ничего такого особенного, однако в отказе продолжить разговор Эпаминондас усмотрел доказательство, пусть и не слишком уж явное, что тема задела Пьеро за живое.

Он закончил свой рассказ. Это все, что он мог сделать, подытожил он, будто речь шла о какой-то непреложной обязанности, какую он взвалил на себя, раз уж послал ей эту телеграмму — узнать, любой ценой разыскать этого матроса с Гибралтара. Извинился, что не смог на сей раз сделать ничего лучшего, что ему не удалось добыть более убедительных доказательств, поэтому приходится довольствоваться догадками, полагаться скорее на интуицию, чем на реальные факты. Хотя, добавил он, по его мнению, ими тоже не стоит пренебрегать. Тут я вспомнил, что это третья телеграмма, которую Эпаминондас посылает ей за два года. Я вдоволь насмотрелся на него и очень внимательно слушал, пока он рассказывал, и вдоволь насмеялся тоже. И все-таки, похоже, я ему поверил. И даже теперь, когда он закончил свою историю и сам уже не очень-то в нее верил, и сам вдруг ни с того ни с сего заподозрил себя, а не сплел ли он все это только для того, чтобы она приплыла за ним в Сет, потому что ему уже осточертело мотаться взад-вперед между Сетом и Монпелье и захотелось снова попутешествовать, — я все равно верил в его искренность. Думаю, и она тоже. Во всяком случае, уж у нее-то вид был явно довольный. А он, если он и выглядел слегка смущенным, то, может, отчасти потому, что вдруг обнаружил, как трудно, даже совершенно невозможно передать это сходство словами, и никакой рассказ не в состоянии описать его — даже ей…