Кейт Мортон - Когда рассеется туман

Ханна, в свою очередь, почти не говорила о Тедди. Он был приложением ко всему остальному. Средством, с помощью которого Ханна наконец-то отправилась в путешествие. Нет, Тедди ей даже нравился. Она находила его забавным (правда, тогда, когда он меньше всего этого ожидал), добрым и приятным. Интересы его были уже, интеллект ниже, но Ханна не заостряла на этом внимания и даже научилась льстить супругу, когда это требовалось. А любовь — к чему она? Ханна не страдала от ее отсутствия, во всяком случае тогда. Кому нужна любовь, когда вокруг столько всего интересного?

Однажды утром, ближе к концу медового месяца, Тедди проснулся с головной болью. Он вообще страдал мигренями, не частыми, но сильными — отголосок какой-то детской болезни. И ничто ему не помогало, он мог лишь лежать в затененной комнате и маленькими глотками пить воду. В тот, первый, раз Ханна растерялась: раньше она почти не сталкивалась с чьей-нибудь болезнью.

Она неуверенно предложила Тедди посидеть с ним, но он не хотел лишать ее удовольствия погулять по Парижу и отказался, объяснив, что она все равно ничего не сможет для него сделать.

Меня отправили на прогулку вместе с ней. Тедди считал, что леди, даже замужней, не пристало ходить по улицам одной. Ханне надоели магазины и вообще помещения. Она хотела открыть для себя свой собственный Париж. Мы вышли на улицу и отправились куда глаза глядят, без всякой карты.

— Смотри, Грейс, — то и дело повторяла Ханна, — давай повернем вот сюда.

В конце концов мы вошли в странный полутемный, узкий переулок. Два ряда домов стояли так близко, что крыши их почти смыкались. По переулку плыла музыка и выплескивалась на маленькую площадь. В воздухе носились смутно знакомые запахи — что-то съедобно-мертвенное. И люди. Голоса. Ханна постояла у входа в переулок и решительно шагнула вперед. Мне ничего не оставалось, как последовать за ней.

Мы попали в коммуну художников. Это я теперь понимаю. Пожив в шестидесятых, побывав в Хайт-Эшбери и на Карнаби-стрит, [17] Хайт-Эшбери — район в центральной части Сан-Франциско, ставший известным в 60-е гг. как место сборищ хиппи и центр наркокультуры, что отразилось в одном из его прозвищ — «Гашишбери». Место проведения «Лета любви» (1967) и других эпатажных акций тех лет. Карнаби-стрит — улица в Лондоне; известна магазинами модной одежды, преимущественно для молодежи. я уже не удивлюсь, столкнувшись с веселой пестрой нищетой парижской богемы. Но тогда, первый раз выехав из Саффрона, где в бедности не было ничего привлекательного, я была ошеломлена. Мы шли по переулку мимо крошечных ларьков и открытых дверей, всюду были натянуты разделявшие их простыни, из ароматных палочек курился тяжелый мускусный дым. Ребенок с большими золотистыми глазами равнодушно выглядывал из-за ставен.

На красных, расшитых золотом подушках сидел человек и играл на кларнете, хотя тогда я не знала, как называется эта длинная черная палка, вся в блестящих колечках и клавишах. Я мысленно назвала ее змеей. Когда человек перебирал по змее пальцами, из нее лилась музыка — странная, опасная, от нее становилось неловко, будто она пела о чем-то слишком интимном. Потом я узнала, что это джаз, а еще чуть погодя он распространился повсеместно.

По всему переулку стояли столы, за ними сидели люди, они читали, разговаривали, даже ругались. Пили кофе и странные напитки из необычных бутылок — вероятно, ликер. Когда мы проходили мимо, люди поднимали глаза, с интересом или без — сказать трудно. Я старалась не встречаться с ними взглядом и только безмолвно умоляла Ханну повернуть обратно, вернуться к свету и безопасности. Меня пугали чужие запахи и непонятная музыка, а вот Ханна чувствовала себя как рыба в воде. Она стремилась впитать в себя все и сразу. Кругом висели картины, только не такие, как в Ривертоне. Эти были нарисованы углем. С кирпичных стен на нас смотрели чьи-то лица, глаза, торчали руки и ноги.

Один рисунок привлек внимание Ханны. Большой — человеческая фигура поместилась на нем целиком. Женщина, сидящая на стуле. Не в кресле и не в шезлонге. А на простом деревянном стуле с тяжелыми ножками. Она сидела, широко разведя колени, и смотрела прямо на нас. Нарисованная блестящим углем, она была совершенно нагой и очень черной. Большие глаза, торчащие скулы, выпяченные губы. Волосы собраны в пучок на затылке. Предводительница воинов.

Меня просто ошарашила такая откровенность, мне казалось, что Ханна должна чувствовать то же самое. Однако она повела себя очень странно. Склонила голову к плечу, подняла руку и провела пальцем по щеке нарисованной женщины.

Рядом тут же вырос какой-то человек.

— Вам нравится? — спросил он с сильным акцентом. Мне не понравилось, как он глядел на Ханну из-под тяжелых век. Человек явно понял, что у нее есть деньги. Догадался по одежде.

Ханна заморгала, будто очнувшись.

— Да, — тихо сказала она.

— Хотите купить?

Ханна сжала губы; думает — поняла я. Несмотря на любовь к искусству, такую картину Тедди бы не одобрил. В рисунке — в женщине — таилось что-то опасное. Дикое. И все-таки Ханне она нравилась. Картина напоминала ей о прошлом. Игра. Нефертити. Роль, которую она играла со всей горячностью не признающего рамок детства. Ханна кивнула. Да, она хочет ее купить.

От плохих предчувствий у меня по спине побежали мурашки. Лицо мужчины осталось бесстрастным. Он позвал кого-то. Ответа не последовало, и он жестом пригласил Ханну внутрь. Обо мне, похоже, просто забыли, но я продолжала держаться подле Ханны и следом за ней вошла в низенькую красную дверь. Мы очутились в студии — темной, как нора. Со стен лоскутами свисали выцветшие зеленые обои. Пол — насколько позволяли видеть разбросанные там и сям листы бумаги с набросками углем — был каменным. В углу лежал матрас, на нем — потрепанные подушки и плед; вокруг матраса валялись пустые бутылки.

А еще там сидела женщина. Женщина с портрета. К моему ужасу она была совсем голой. Женщина осмотрела нас с мимолетным интересом и не сказала ни слова. Поднялась и оказалась очень высокой — даже выше мужчины — и подошла к столу. В ее движениях, в равнодушии к тому, что мы смотрим на нее, видим ее груди — одна больше другой — сквозила какая-то дикая свобода, от которой на меня напала странная слабость. Они не такие, как мы. Как я. Женщина закурила сигарету. Я смотрела в сторону. Ханна — нет.

— Мадам хочет купить твой портрет, — сказал мужчина на слишком правильном английском.

Чернокожая женщина оглядела Ханну и ответила что-то на незнакомом мне наречии. Не на французском, это точно. Что-то гораздо более экзотическое.

Мужчина засмеялся и перевел:

— Не продается.

Он протянул руку и вдруг взял Ханну за подбородок. У меня в ушах испуганно застучал пульс. Даже Ханна подалась назад, а художник уверенно покрутил ее лицо туда-сюда и отпустил.