Кейт Мортон - Когда рассеется туман

Может быть, чашка чая мне поможет?

Куда же подевалась Сильвия? Она сказала мне, куда идет? Она ведь сидела тут секунду назад, курила. Рассказывала о новом поклоннике, о том, что они собираются пожить вместе. Когда-то, давным-давно, я сочла бы такие отношения непозволительными, но под действием времени взглядам свойственно меняться.

Кожа на ногах, там, где она не прикрыта туфлями, уже поджарилась. Хорошо бы передвинуть ноги в тень, но глупое упрямство уговаривает меня остаться на месте. Вот придет Сильвия, увидит красные пятна и поймет, как надолго она меня бросила.

Со своего места я вижу кладбище. Восточную его часть, обсаженную тополями. Молодые листочки трепещут на еле ощутимом ветру. Под тополями высятся надгробные камни, где-то там лежит и мама.

Со дня ее смерти прошла уже целая вечность. Холодный день тысяча девятьсот двадцать второго: земля промерзла — глубже некуда, заледеневшая от мороза юбка прилипла к чулкам, а на холме стоит почти неузнаваемый мужчина. Мама забрала свои тайны с собой, в ледяную, стылую землю, и все-таки я их раскрыла. Я здорово разбираюсь в тайнах, они стали делом моей жизни. Возможно, мне казалось, что чем больше я знаю о секретах, тем легче будет прятать мой собственный.

Мне жарко. Слишком жарко для апреля. Наверное, виной всему глобальное потепление. От него тают шапки полярного льда, появилась озоновая дыра. И всякие болезни девяностых годов. Наша планета стала какой-то недружелюбной. Даже дожди теперь опасны.

Они разрушают памятник героям войны. Одна щека у каменного солдата вся в ямочках, нос крошится от времени. Он похож на кусок хлеба, исклеванный птицами.

Солдат знает, что такое долг. Не думая о ранах, он уже восемьдесят лет стоит в дозоре на каменном постаменте и пустыми глазами всматривается в поля вокруг города, в улицу, ведущую к автомобильной стоянке у нового торгового центра — самое место для героя. Он почти такой же старый, как я. Неужели он так же устал?

И солдат, и пьедестал заросли мхом, из высеченных на камне букв лезут травинки. Дэвид тоже здесь: в самом верху, среди других офицеров; и Руфус Смит, сын старьевщика — он воевал в Бельгии и его завалило в траншее. Еще ниже — Раймонд Джонс, деревенский торговец, у которого я девчонкой покупала книги. Его маленькие сыновья уже давно мужчины. Пожилые мужчины, пусть и моложе меня. А может быть, и они уже умерли.

Неудивительно, что солдат крошится. Слишком много на него навалилось — каково ему в одиночку нести бремя сотен трагедий, быть хранителем бесконечного эха смерти.

Правда, он не совсем один — похожий стоит в каждом английском городке. Они — шрамы на лице нации; в тысяча девятьсот девятнадцатом рубцами памятников покрылась вся земля, пытаясь залечить недавние раны. Как мы верили тогда в прекрасное будущее — в Лигу Наций, в торжество цивилизованного мира! И никто не слушал поэтов. На каждого Т. С. Элиота, на каждого P. C. Хантера приходилось по пятьдесят азартных молодых людей, исповедующих идеи Теннисона о всемирном братстве.

Разумеется, продлилось это недолго. Иначе и быть не могло. Разочарование было неизбежным: за двадцатыми пришли тридцатые с их депрессией, а за ними — новая война. После нее все стало по-другому. Из ядерного облака второй мировой не выросли гордые, победные мемориалы. Надежда погибла в газовых камерах Польши. Домой вернулось второе поколение людей, искалеченных войной, а на старых памятниках появились новые имена: сыновья под отцами. В сознании людей навсегда поселилась тоскливая мысль о том, что когда-нибудь все эти ужасы повторятся снова.

Войны делают историю невероятно простой. Четкие даты, легко запоминающиеся события: до и после, победители и побежденные, враги и союзники. Настоящая история — подлинное прошлое — далеко не так проста. Она не плоская и не примитивная. Она текучая и быстрая, как река, необъятная и непознанная, как вселенная. И еще она изменчива: как только кажется, что помнишь что-то очень четко, проекция сдвигается, выползают новые, давно забытые картины, новая версия происшедшего.

Я пытаюсь сосредоточиться на поворотных пунктах истории Ханны и Тедди — в последнее время все мои мысли так или иначе сворачивают на Ханну. Глядя назад, очень легко делать выводы: отсюда ясно видны события, которые привели к тому, что рано или поздно должно было случиться. А ведь в то время я их не заметила. В настоящем поворотные пункты ускользают. Проходят мимо незамеченными. Мы упускаем возможности, принимаем катастрофы за удачи. И только потом какие-то события становятся знаковыми, их называют так историки, пытающиеся придать запутанным клубкам жизни хоть какое-то подобие порядка.

Интересно, как Урсула разберется с семейной жизнью Тедди и Ханны? Что приведет их к неудаче? Может быть, приезд Деборы из Нью-Йорка? Или провал Тедди на выборах? Отсутствие наследника? Согласна ли она, что признаки грядущего несчастья проявились еще в медовый месяц — тонкие трещины, почти невидимые в сумеречном парижском свете, едва заметные разрывы в тончайшей ткани двадцатых годов — прекрасной, ажурной ткани, такой непрочной, что не было никакой надежды подольше ее сохранить.

Летом девятнадцатого года версальский мирный договор согрел Париж теплым пламенем оптимизма. По вечерам я раздевала Ханну, снимала с нее тончайшее газовое платье, каждый раз новое: бледно-зеленое, голубое, розовое (Тедди любил качественный бренди и безупречно одетых женщин), а она рассказывала мне, где они сегодня побывали и что посмотрели. Поднимались на Эйфелеву башню, гуляли по Елисейским полям, обедали в наимоднейших ресторанах. Впрочем, Ханну привлекало нечто большее. А может, меньшее.

— Ах эти рисунки, Грейс, — сказала она однажды вечером. — Кто бы мог подумать, что я настолько влюблюсь в рисунки?

Рисунки, сувениры, люди, запахи. Ханна жадно поглощала новые впечатления. Годы и годы она провела в ожиданиях, годы, которые считала пропавшими даром, потраченными зря. А сейчас кругом столько людей, с которыми можно поговорить: богачи в ресторанах, политики — только что с переговоров, уличные художники.

Тедди вовсе не был слеп, он замечал несколько истерическую восторженность Ханны, ее склонность к идеализации, но приписывал все юности. Сейчас эти черты скорее забавляли и радовали, чем настораживали его, а через некоторое время, считал он, жена обязательно их перерастет. Не то чтобы ему очень этого хотелось — в то время он обожал ее такой, какая она есть. Обещал свозить на будущее лето в Италию — посмотреть Помпеи, галерею Уфицци, Колизей; да чего только не обещал. Ханна была зеркалом, в котором Тедди видел себя не сыном своего отца — такого обычного, самоуверенного, скучного — но мужем очаровательной непредсказуемой женщины.