Рамон Майрата - Звездочет

Мало-помалу Звездочетом овладевает идея фикс — поговорить с Гортензией. Проходят дни, но ему не удается увидеть экономку в вестибюле. Однажды утром он больше не выдерживает и проникает через комнату портье в служебную зону. Он проскальзывает в длинный коридор, куда выходят двери различных подсобных помещений. Коридор перерезают лучи света из открытых дверей, брошенные, как копья, в синюю тьму. Из прачечной доносится мелодичный голос, который поет под аккомпанемент журчания воды, льющейся в сточную канавку из выжимаемого белья.

В воздухе реет аромат чистоты, возвещающий о том, что женщины продолжают каждый день заново создавать мир. Звездочет заглядывает в одну из дверей и наблюдает, как угольные утюги нещадно разглаживают груды белья, возвышающиеся, как горные развалы. На кухне женщина лущит горох и бросает его в подол юбки, а отблеск топки горит живым и ярким огнем на ее белоснежных ляжках.

Наконец в одной из просторных и чисто побеленных комнат он видит Гортензию, шьющую в окружении группки девушек в одинаковых белых одеждах. Только она сама одета в черный халат с прикрепленной на груди подушечкой в форме сердца, пронзенной пучком иголок. Увидев входящего, девушки выпрямляются и, удлиненные саванами простыней, которые они штопают, превращаются в величественные и ирреальные фигуры, увенчанные парой изучающих глаз.

Ему не дали времени ничего рассмотреть, лишь самого его рассмотрели, и Гортензия, быстро подскочив к двери, с силой захлопывает ее у себя за спиной. Оказавшись в коридоре, она снимает очки, поднимает черные сросшиеся брови и испепеляет его взглядом покрасневших от усталости глаз.

— Сюда допускаются только женщины. — Она произносит это жестко, но Звездочет замечает, что голос ее дрогнул и мало-помалу возвращается к своей обычной мягкости. — Уж позволь нам работать, пожалуйста. Тебе нечего делать, а нам есть что. Ты не даешь себе отчета, что весь отель держится на нас. Как только запачкается стакан, надо его тут же мыть, потому что с этими проклятыми войнами нет полного комплекта посуды. И конечно, ни одной целой чашки. И нужно все время чинить простыни, да так, чтоб ничего не было заметно.

— Гортензия…

— Ты не видишь, как ты одет? Как Адам какой-нибудь. Не хватало нам только, чтоб ты напустил в отель блох!

— Гортензия, я ищу Фридриха.

— Слушай, Звездочет, через этот отель проходит много народу. Приходят и уходят. И о них забывают.

— Я — нет.

— Потому что у тебя нет других забот. А у меня есть! Столько немецких офицеров! С каждым разом все больше, и требуют, чтоб сапоги блестели, как вороново крыло, а ни ваксы, ни жиру достать невозможно.

— Гортензия, ты знаешь, где он.

— Давай-давай, иди отсюда. Но прежде зайди на кухню, скажи, что я послала. Тебе дадут тарелку риса. Сегодня в меню только рис. Рисовый суп на первое, рис в горшочке на второе и рис с молоком на десерт. Снабжение все хуже и хуже. И если это так трудно для отеля люкс, уж не знаю, чем вы все наполняете себе желудки. Ты, например, чем теперь живешь, Звездочет? Нашел твой отец работу?

Звездочет не отвечает. Он смущен. Он убирается восвояси. Голос Гортензии вибрирует в коридоре: «Лола! Кармен! Мария! Девочки! Не спите!» — и внезапный дальний звон кухонной посуды оставляет в воздухе металлический отзвук. Он чувствует себя незаконно вторгшимся на чужую территорию, полностью принадлежащую женщинам, которые погружены в свои дела, никого больше не заботящие и никому со стороны не понятные. Для него все эти фигуры, которые склоняются над мойкой, сунув руки в воду, или встают на цыпочки, вздымая твердые груди, и аккуратно снимают с кухонной полки глиняную миску, наделены странной красотой, но главное — наполнены тайной. Он не привык рассматривать женщин, вольно и без ужимок располагающих своими телами.

Он вспоминает Фридриха, и глаза его темнеют, как всегда, когда его одолевает какая-нибудь мысль, с которой он не может совладать. В отсутствие друга ему трудно восстановить с точностью его черты. Иногда ему представляется одно лицо, иногда — другое. И это непонятно, потому что Фридрих для него — незабываем.

После падения Франции, которое так выбило из колеи его отца, город наполнился незнакомыми людьми. Каждый день непривычные лица мелькают в кафе и трамваях, отражаются в зеленоватых стеклах банков с поблекшей надписью «Exchange», зарываются в мыльные хлопья в цирюльнях или склоняются подолгу над меню в ресторанах. Лица, в которых он ищет объяснения, а находит лишь темные круги под глазами, прячущимися в поднятых отворотах тяжелых пальто.

Неужели жизнь в Европе еще хуже, чем в Кадисе? Ведь, должно быть, что-то действительно ужасное толкает этих людей бросить все и бежать на край света, где единственное, что они найдут, — зеркальное отражение тех же страхов, горечи, голода и отчаяния. О конфликтах, разрушающих Европу, он не ведает почти ничего. Он знает только то, о чем случайно проговаривается его отец, а также то, что объясняет ему сеньор Ромеро Сальвадор. Но Звездочет считает, что и они не знают правды, потому что доходит лишь та информация, которую пропускают немцы, а единственная газета, которая осталась в городе, повторяет напыщенные лозунги Берлина.

Приезжих не спросишь. На улицах говорят на польском, на идише, на французском, на ладино, на венгерском, на румынском. Ни он их не понимает, ни они его. Иногда ему благодарно улыбаются, когда он пытается объяснить им, как пройти в какое-нибудь место: они признательны уже за то, что кто-то старается найти с ними общий язык, хотя и безуспешно. По утрам они появляются в городе ниоткуда, бродят по улицам без определенного занятия и заканчивают у разбитого корыта горькой ночью в дешевых портовых пансионах, там же, куда отправились и выброшенные из «Атлантики» музыканты.

Иногда он их застигает с глазами, прикованными к морскому горизонту с тем же болезненным выражением, что у голодных и неудачливых рыбаков из бухты. Они ожидают появления «Мыса Горн», который из-за войны запаздывает на несколько дней. Для Звездочета все, что можно узнать о Европе, выражено в этой тоске, которая, как укус москита, воспалила их веки. Некоторое время он тихонько стоит рядом с ними. Он чувствует, что этот корабль для них — единственный просвет надежды в охваченной войной Европе. Пока они его ожидают, петля еще не затянута на их шее. В такие моменты воздух пахнет птицами. Этот корабль, который не приходит, — как окно, через которое воображение может разглядеть заморские страны, прекрасные и процветающие, пребывающие в мире. Там укрылись поэты — те, которых цитирует сеньор Ромеро Сальвадор.

Он встречает этого человека возле бастионов за аллеей Аподака. У него вид крестьянина. Не слишком высок, но широк и силен, с курносым и бурым, цвета земли, лицом, заросшим многодневной щетиной, и с огромными, но вялыми и отвисшими ушами. Он тоже пристально всматривается в море. Перегнувшись через стенку парапета, он наблюдает, как отчаянно кидаются волны на утес, грохоча так, что заглушают визг проезжающего мимо трамвая. Но внимание Звездочета привлекает то, что человек смотрит на море не так, как другие беженцы. Он улыбается. И улыбка его широка и открыта и так же ярка, как вспышки солнечного света на мокрых скалах и в пузырях разбивающихся волн.