Рамон Майрата - Звездочет

Сегодня утром у Великого Оливареса под глазами круги. Шаг его неустойчив, в губах угасает последний окурок. Прежде чем отправиться спать, он извлекает из воздуха монету и кладет ее рядом с несколькими другими на столик, освещенный узким лучом света, пробивающимся сквозь глухой сумрак комнаты и перенимающим у монет их дьявольский металлический отблеск.

— Возьми, это тебе.

Но Звездочет не решается трогать монеты. Впервые магия отца вызывает у него не очарование, а досаду. Где он берет деньги? Ему хочется понять, что происходит на пути между головой Великого Оливареса и его руками, — но у магов-профессионалов этот путь неуловимо краток. Мальчик сам себе противен из-за своих подозрений, и он все-таки решается взять деньги, хотя они обжигают ему руки. Подобрав валявшиеся у кровати штаны и рубашку, он одевается, глядя в зеркало в туалете, и вдруг замечает, что, хотя одежда его — та же, что и вчера, сам он — не тот же. Из зеркала его сверлит тревожными глазами парень с разочарованным и неуверенным выражением лица, и трудно предугадать, каким он будет впредь с сегодняшнего дня, уже без этого сквозняка магии, который время от времени продувал его жизнь. Через минуту он видит себя уже на улице, спешащим к скобяной лавке сеньора Ромеро Сальвадора, а в кармане неуютно позвякивают злосчастные монеты.

— Сеньор Ромеро Сальвадор, откуда в Кадисе берут деньги, чтоб стать богатыми? — вопрошает он прямо с порога лавки железную тьму, среди которой мягко светится латунь домашней утвари. Пара глаз, похожих на вареные яйца, и большой землистого цвета нос старика отрываются от голубой тетради, лежащей на прилавке, и растерянно останавливаются на нем.

— Жулики, жулики, Рафаэлито, — не сразу произносит он и добавляет сдержанным и скорбным тоном, каким говорят о неизлечимых болезнях: — Я по этому вопросу ничего не знаю, хотя — чтоб далеко не ходить — здесь, на складе, например, хранятся части от четырех русских грузовиков, захваченных во время войны, а большая часть железных прутьев, которыми мы торгуем, происходит из оборонительных сооружений, которые строят сейчас по всему побережью.

— Но, сеньор Ромеро Сальвадор, не знаете ли вы какого-нибудь честного способа стать богатым?

— Сожалею, но нет. Сожалею, потому что это, вероятно, значит, что я уже слишком стар. Ведь стар тот, кто твердо усвоил: что безжалостно, то неумолимо — и забыл исключения из строгих правил.

— Так вот, мой отец вдруг разбогател, — начинает рассказывать мальчик, не на шутку озабоченный.

— Видишь? Твой отец наверняка одно из этих исключений, о которых я говорю, — перебивает его старик. — Твой отец — маг.

— Но я бы предпочел, сеньор Ромеро Сальвадор, чтобы вместо того, чтобы сотворить эти монеты, которые у меня вот здесь, в кармане, он бы сделал так, чтобы в мире исчезли все деньги. Вот это был бы фокус.

— Я знаю одного, который попробовал это сделать, — вспоминает старик, и в руинах его глаз, в блеклых зрачках, как бы вдруг вытолкнутое пружиной, появляется выражение удовольствия.

— Маг?

— В известном роде — да. На самом деле это лучший из живущих ныне испанских писателей: слова, которые он пишет, — как сахар, падающий с неба. Все зовут его просто Рамон. В свое время он пытался организовать лигу по защите прав минералов. Хотел вернуть руду рудникам, камни — каменоломням, золото — золотоносным жилам, изумруды — изумрудным месторождениям. Понимаешь?

— И почему он этого не сделал?

— Эта программа была так непопулярна, Рафаэль, что кончилось тем, что сам Рамон потерял положение в обществе. Все группировки его ненавидят или презирают.

— Вы не могли бы меня с ним познакомить?

— Сейчас он живет за океаном, совершенно одиноко. Посвятил себя сочинению писем ласточкам. [7] Речь идет о Рамоне Гомесе де ла Серна, крупнейшем авангардисте испанской литературы, изобретателе собственного направления — «рамонизма» и собственного жанра — «грегерии». Умер в Аргентине, куда уехал во время гражданской войны.

Это не единственная странная теория, которую Звездочету довелось выслушать этим утром. Он замечает, что необычные теории делятся на два класса: теории довоенные, неосуществимые, и послевоенные, которые, какими бы нелепыми они ни казались, в любой момент могут превратиться в реальность, и эта их способность вызывает оторопь.

В «Атлантике» его ждет сеньор Флориан Рэй, один их общий с Фридрихом знакомый. Благодаря ему вот уже целую неделю мальчики вдоволь могут страстно смотреть в глаза друг другу без всякого смущения. Сеньор Флориан Рэй приехал в Кадис, чтобы снять планы для своего следующего фильма, который будет называться «Ана-Мария» и расскажет историю белолицей цыганки, полюбившей андалузского пианиста. В первый же вечер по прибытии в отель, после окончания выступления оркестра, он подошел к мальчикам, которые уходили со сцены, держась как можно ближе друг к другу, но притворяясь в то же время совершенно независимыми.

— Хоть вы оба и мальчишки, но составляете прекрасную пару и мне подходите.

С этого момента они проводят свои свободные часы в беганье по Кадису в компании дона Флориана, его ассистента Альфредо Уртадо по прозвищу Карапуз и оператора Гэртнера. Когда дону Флориану приходится по душе какой-нибудь уголок города, он, теребя свою белую кепку, начинает объяснять им суть сцены. Лишь объяснение завершено, Карапуз бьет в ладоши и кричит: снимаем! А Гэртнер спрашивает: «Общий план? Средний план? Крупный план?» — и, глядя в кулак, как в подзорную трубу, то приближается, то отходит подальше, а новоявленные актеры в это время перебирают всевозможные немые выражения любви и восхищения.

— Это решающий момент! — объясняет дон Флориан, — пианист отказывается от выгодного контракта, чтоб соединить свою жизнь с жизнью белолицей цыганки Аны-Марии.

И мальчики, по разные стороны резной ограды, объявляют своими горящими взорами, что любовь владеет их телами, что ее скрытый огонь прорывается наконец наружу, — они переплетают руки… И только неумолимое «Стоп!» заставляет их остановиться.

Таким образом они высказывают друг другу отчаянные вещи, а потом прикидываются, что ничего не было сказано. Внешне — они только ломают комедию; но на самом деле каждый раз, когда дон Флориан отыскивает новый подходящий план, он как бы дарит им новый остров на двоих. На пустом пляже среди кабинок и шезлонгов. Стоп! На открытой площадке голубого южного трамвая, идущего от Сан-Фернандо. Стоп! Под тяжелым взглядом карабинеров, стоящих на посту у Ворот-на-Сушу. Стоп! В легком ветерке, обдувающем улицу Кабриолетов, сбегающую по склону холма, откуда видны мачты в порту. Стоп! При полном восторге табачниц на улице Плосия, которых, как и всех, смешит «голубизна». Стоп! Перед развалинами римского амфитеатра, проглядывающими среди луж и пены прилива в бухте Ла-Калета, где затоплен старинный город. Стоп! В полутьме церкви Святой Каталины, перед картиной, изображающей ее бракосочетание, которая стоила Мурильо жизни. [8] Бартоломе Эстебан Мурильо (1618–1682) разбился, упав с лесов, когда писал серию картин для монастыря капуцинов в Кадисе. Стоп! При звуках корнета, доносящихся из казарм. Стоп! Рядом с нескончаемой очередью нищих, дожидающихся распределения отходов с армейской кухни. Стоп! Звездочет и Фридрих признаются друг другу в настоящей, не киношной любви, которая, однако, продолжает оставаться страшной тайной.