Андрей Бычков - На кончике иглы

– Пора, – как-то злорадно проговорил он, словно бы вкладывая мне в ладонь пистолет.

Я почему-то вдруг подумал, что ведь тот последний вечер в Айове мог бы кончиться по-другому. Я мог бы, например, просто купить эту Пьету, купить ее ночь, возвратив деньги, которые заплатила мне Америка за мою откровенность, эти несколько тысяч долларов. Мог бы? Конечно же, нет, ведь она – патриотка. Скорее, мы могли бы уехать с ней на эти деньги в путешествие, если бы я не ответил ей тогда так глупо и позволил уйти. Домик Генри Миллера в Биг Суре, на побережье Тихого океана. Как мы стоим на пороге, вот его „уандервуд“, фотография с Зивой Роден. Как мы ночуем в отелях, продвигаясь все дальше и дальше на юг вдоль побережья. Комната в стиле Хемингуэя – яркий пронзительно желтый с синим пододеяльник, на обоях ван-гоговские виноградники в Арле, крашеный белый стул. А через день комната в стиле Керуака, где мы выглядываем из-за своих фотографий, стены-обманы и стены-иллюзии. Или комната в стиле Каннингема – пронизанность солнцем, ноздреватый сиреневый в тени воздух, дверь в сад. Какие еще? Комната в стиле Фолкнера или Курта Воннегута… Снова на юг, шоссе под скалами. Великий океан – отец и мать всех океанов, великий, живущий сам по себе, исторгающий прибой или успокаивающийся в предвечерней закрученности течений, сам себе он назначает часы, свои приливы и свои отливы… Тот последний вечер в Айове, кончающийся и здесь, в Косово, где я побывал совсем недавно, где албанцы взрывают православные храмы и где американские полковники отворачиваются от руин, как будто бы ничего и не было. В Косово, где я взял бы ее грубо и жестоко, как будто она могла бы заплатить сербам за эти развалины.

Абстрактно, вслед за Браком или Пикассо, я мог бы утверждать, что все состоит из кубов, и что один куб ничем не лучше другого. Есть правда мусульманского куба, также, как и правда христианского или буддийского. Из космического далека легко рассуждать об абсолютности стиля. Но стоя здесь, под памятником сербскому князю, я вдруг подумал, что писателем меня сделало не это. Я понял, что писателем меня все же сделала страсть.

Где-то в Сопочани монах обходит храм, отпугивая злых духов, где-то на полустертых фресках над Девой склоняются ангелы, и никая моя абстрактная просвещенность, никакой мой атеизм глубоко начитанного человека не могут уберечь меня от этого трагического мифа. Быть может, я и хотел бы от души и откровенно, подобно тому же Генри Миллеру, посмеяться над самим собой, над своими собственными предрассудками и запретами, чтобы найти в конце концов свой собственный тайный дзэн. Но нет, здесь, в Сербии я нахожу в себе только славянина и здесь бог мой – Христос. Здесь, в Белграде, я есть православный серб, и устроители этого действа не случайно перепутали баджи.

Она лежала поверх одеяла. Снова эта узкая с ямкой от позвоночника спина, глубоко декольтированное платье. Маленькие, поджатые, как у мальчика, ягодицы. Она положила обе руки под голову, она уже спала. Там, по ту сторону двери остался профессор. Я знал, что он все еще там. Прильнув к глазку, безнадежно удаляющему и искажающему перспективу, он будет стоять на цыпочках, мой венский профессор, в ожидании сцены. Я знал, что он, как и все венские профессора, втайне ненавидит себя и любит во мне именно это – свое последнее убежище, где он может позволить себе сойти с рельс. Как позволяет сойти с рельс фарисеям и Иисус Христос там, где они, фарисеи, ежесекундно и ежеместно проносятся в своих автомобилях и поездах. Ладно, пусть смотрит, как русский писатель ебет свою любовь, без ебли любви не бывает.

Она лежала на кровати, моя Пьета, она раскинулась и спала. Во сне она улыбалась, словно бы знала, за что я ее так ненавижу. Но почему страсть всегда так мучительна и зовет по другую сторону баррикад? Глядя на нее, я почему-то подумал, что вожделею сейчас как тот „лилиан-каваниевский“ офицер, тот штурмбанфюрер СС, влюбившийся в свою еврейку. Ее должны бы отправить в газовую камеру, а он спасает ей жизнь. Запретные плоды из райского, давно утраченного сада. Цитаты из тех, кому это позволяет смерть…

Ты сидишь на даче, ты пишешь рассказ. Маленький бревенчатый домик, яблочные деревья, вишня, сливы и цветы – розы и дикая синяя люпина. Ты отложил лист и вышел из комнаты. Ты знаешь, что профессора ждут и что им нужна сцена. Через твои слова они хотят увидеть твою Пьету под собой обнаженной, войти в ее тело и погрузиться в свой опыт, снова присвоить его себе, снова сделать своим. Они хотят испытать свое наслаждение еще раз, но теперь от себя отдельно, и в этом их проклятость.

А ты?

Какова будет концовка этой истории? Сыграешь ли ты для них снова роль машины любви?

Ты видишь лицо этой женщины, как она сидит на постели, закутавшись в твое белградское одеяло, большие глаза. Ты снова слышишь ее голос, тот странный вопрос, который она тебе задает.

– Ты можешь остановить миг?

– Что? – переспрашиваешь ты, понимая и в то же время не понимая.

– Ну… остановить миг.

Ты молчишь, не зная, что ей ответить, и наконец отвечаешь:

– Это удавалось немногим… Может быть, раз или два в столетие.

– Жаль.

Вы смотрите друг на друга – через этот вопрос и через этот ответ – два таких разных существа. Вы разговариваете по-английски, но тебе кажется, как-будто по-русски. Куда и в самом деле это все исчезает? Где тот жаркий бессознательный обрыв и это головокружительное падение, губы в губы и через другие губы, там, „внизу“, глубоко, одно в одном, не разделяя на два отдельных желания, на два отдельных наслаждения, пребывая в одном истаивании и в одном сжигании, упорном и если и осмысляемом, то лишь с каких-то животных высот, как остановить это , может быть, вот о чем она тогда тебя спрашивала?

Но тогда и о том, что можно, просто идя по улице, увидеть чьи-то боты или лицо, увидеть младенца, улыбающегося безумно, остановить и это, или еще – как мы сидим на широкой двуспальной кровати этого отеля „Казина“, уже после, когда что-то уже потеряно, и все же – этот свет от настольной лампы и складки на одеяле, как на картине у Вермера Делфтского… Или еще – как ты сейчас один, у себя в саду, шумит ветер… Эта странная фраза: „Свобода начинается с поражения, а победа всегда к чему-то обязывает“.

Пустая страница все еще ждет. Открытое окно, веранда, низкие солнечные лучи, жидкие синие тени, тарелка с яблоками, выйти за ворота, кто-то все еще хочет знать, что же все-таки движет писателем, кто-то все еще хочет знать, где сидит фазан…

Что ты здесь делаешь? (англ.)

Извините. (англ.)

Головная боль… сильная. (англ.)