Константин Ваншенкин - В мое время

Рассказал смоленский поэт Николай Рыленков, часто бывавший в столице. Оказывается, Грибачев до войны жил несколько лет в Смоленске, активно сотрудничал в местной печати. Теперь же он пожаловался Рыленкову, что Твардовский его (дважды лауреата!) почти не замечает, едва здоровается в ответ. И попросил напомнить ему о себе, что Рыленков и сделал.

Твардовский отреагировал весьма кисло: – Ну, помню, был такой лысый халтурщик.

***

Вдова композитора Гр. Пономаренко – народная артистка России, профессор Вероника Журавлева-Пономаренко о его творческом наследии: “На сегодняшний день известно 4607 песен. Правда, не все еще названо” (“Труд”, 3-9 марта 2005 г.).

Но ведь это несерьезно! Можно назвать максимум несколько десятков удачных, иногда замечательных песен, не более того. Четыре с половиной тысячи песен не сможет вместить ни одна антология, ни одно коллективное собрание. И главное даже не в этом числе с точки зрения Книги рекордов Гиннесса. Это нелепое, графоманское количество принижает самую идею уникальности, художественного уровня, непохожести в искусстве. Это дискредитация композитора.

***

“Неделя” от 8 мая 2008 г. обратилась к ряду известных людей с просьбой назвать их любимую фронтовую песню. Адвокат Генри Резник отвечает: “Это песня Соловьева-Седого, могу напеть ее, называется “В лесу прифронтовом”… На самом же деле музыку сочинил М. Блантер, стихи М. Исаковский. Кстати, правильное название песни: “В прифронтовом лесу”.

Прекрасный кинорежиссер П. Тодоровский, бывший на войне молодым офицером, называет “Землянку” (“Бьется в тесной печурке огонь”). Он пишет: “Замечательные стихи Суркова! Музыку написал Блантер”. Нет, Петя, музыка здесь К. Листова.

Любопытно, что Тодоровский ошибся на 50%, а Резник на все 100, и ему вообще невдомек, что в песне бывают еще и слова, которые он, однако, собирался напеть.

***

Однажды Марк Бернес спросил меня: – Ты знаешь такого Евгения Винокурова? Скажи ему, пусть он мне позвонит…

Бернес прочел в “Новом мире” винокуровских “Москвичей” и, естественно, увидел в них песню. А начинались стихи так:

Там синие просторы

спокойной Сан-реки,

Там строгие костелы

остры и высоки.

Лежат в земле,

зеленой,

покрытые травой,

Сережка с Малой Бронной

и Витька с Моховой.

А заканчивались:

Где цоколь из фанеры

Привал на пять минут.

По-польски пионеры

О подвигах поют.

Конечно, эти стереотипные строчки не могли устроить артиста. Но при встрече выяснилось, что поэт продолжал работать над стихами и после их напечатания. Теперь они прекрасно начинались:

В полях, за Вислой сонной,

Лежат в земле сырой…,

а концовка вообще была отброшена, и стихотворение завершалось так:

Пылает свод бездонный,

И ночь шумит листвой

Над тихой Малой Бронной,

Над тихой Моховой.

И сколько ни объяснял Марк, что эта концовка годится для стихов, но не для песни, что в завершении песни обязательно должна быть какая-то изюминка, что-то более определенное, поворот, удар, Женя не соглашался больше ничего менять, стоял на своем, убежденный не только в собственной правде, но и в благополучном исходе. Он говорил мне, весьма самоуверенно: – Будет петь так, никуда не денется!..

Нет, он не знал Бернеса. В общем, дело застопорилось. А ведь Женьке очень хотелось, чтобы у него была песня, и ее пел Бернес. Но он ничего не мог ни с собой, ни с текстом поделать.

Выручил верный друг, поэт Вадим Сикорский. Он сочинил за Винокурова – легко и просто:

Но помнит мир спасенный,

Мир вечный, мир живой

Сережку с Малой Бронной

И Витьку с Моховой.

Бернес тут же одобрил: – То, что нужно!.. И лишь теперь попросил Андрея Эшпая написать музыку.

“Но помнит мир спасенный” – эта строка каждое 9 Мая бросалась в глаза миллионам людей со страниц газет и с уличных транспарантов.

Но об ее истинном авторстве знали только три человека: Винокуров, Сикорский и я. Женя, однако, в своих книгах всегда оставлял собственный вариант.

***

В горнице моей светло,

Это от ночной звезды.

Матушка возьмет ведро,

Молча принесет воды.

(Н. Рубцов)

Кто-то назвал его кудесником. Но почему матушка идет за водой, а не сын? Так ведь это стихи о детстве. Почему ночью? Днем ей было некогда. Непонятно, правда, что значит – “молча”? А как же еще – с песнями?

Когда-то я встретил в издательстве вологодского поэта Виктора Коротаева. Он держал в руках толстую книгу и объяснял желающим, что это составленный им том стихов Рубцова, всех, что удалось обнаружить. Фактически полное собрание.

Я, как и остальные, одобрил идею, но подумал, что сейчас хорошо было бы совершить следующий шаг: отобрать маленькую книжечку – одни шедевры.

Нет, вы меня неправильно поняли: про матушку и ведро я бы туда как раз включил.

***

Тоже непонятно, откуда у Ю. Кузнецова в его замечательном стихотворении о погибшем отце взялись открытки:

Шевелятся открытки на дне сундука

Фронтовые.

Таких средств почтовой связи тогда практически просто не было, а существовал определенным образом сложенный листочек бумаги – “треугольничек”, незабываемый для людей той поры.

Странно, что С. Наровчатов, руководивший творческим семинаром в Литинституте, где учился Кузнецов, не посоветовал ему изменить эти строчки, а в таком виде прочел их с трибуны.

***

Попалось в газете: “Амурская тигрица Светлая, в клетку которой по ошибке (?) зашла работница по уходу за животными, набросилась на нее сзади и загрызла 23-летнюю девушку. Хищник остался хищником – он защищал свою территорию, и убивать Светлую за это дирекция зоопарка не намерена. Киев”.

Грустная подробность: погибшую звали Татьяна Ларина.

Итак, высшую меру тигрица за убийство не получит, – в силе осталось пожизненное заключение.

***

Многие взрослые читатели “Каштанки” помнят пьяные высказывания столяра Луки Александровича, обращенные к своей собаке: – Ты, Каштанка, насекомое существо и больше ничего. Супротив человека ты все равно, что плотник супротив столяра…

Это в начале рассказа. А в конце у него возникает другой вариант: – А ты, Каштанка, – недоумение (далее по тексту).

Но это речи персонажа, однако мало кто помнит слова самого автора: “уже вечерело, и столяр был пьян как сапожник” (сие написано только для собственного удовольствия).

Короче говоря, собака потерялась.

“Когда стало совсем темно, Каштанкою овладели отчаяние и ужас”.

И тут автор этого по сути почти детского рассказа вдруг делает выброс совсем в другую, новую, литературу. Он говорит: “Если бы она была человеком, то, наверное, подумала бы: “Нет, так жить невозможно! Нужно застрелиться!””

Послушайте, это же уже Кафка!