Александра Созонова - Полдень Брамы

От Марьям фотографий не сохранилось. Ни одной. И писем нет. Только сюрные рисунки, циклопы и «Сидоровы», обрывки ее дневников да рукопись повести.

Зачем я вытащил этот бумажный ворох?

Прошлое набросилось с такой жадной силой, что я, абсолютно раздавленный, долго сидел не шевелясь.

Память — наш личный, индивидуальный палач. У каждого свой, всегда рядышком, под черепной крышкой.

Что за блаженство, что за отрада в слове «забыться»…

Я пытался отодрать цепкие пальцы памяти, я бил ее по рукам… но она накрепко, намертво вцепилась в один-одинственный образ.

Первый год после ухода Марьям я боялся выходить на улицу. Она мерещилась мне везде, в каждой третьей прохожей женщине, словно тысячи отпечатков размножили с одного оригинала и разбросали по городу. Женщина за сорок с одутловатым лицом, девчонка-первоклассница, узбечка с сотней косичек, старуха, красотка с рекламного плаката, кошка, дворняга, птица… Разрез глаз, поворот подбородка, изгиб верхней губы, темень волос и что-то совсем неуловимое, необъяснимое… Наваждение, наводнение, вышедшая из берегов она.

Кое-как я научился держать ее в берегах.

Но вот вытащил, на свою голову, груду бумаг и снова — захлебываюсь.

Она все время жила, от меня отвернувшись. А я — пытался за подбородок повернуть ее лицом ко мне. Такой обобщенный образ остался во мне от наших отношений. За подбородок, или грубее — за плечи, или совсем грубо — за волосы (впрочем, за волосы — только мысленно), длиннющие, лошадиные, жесткие.

Плечи ее можно обнять и забыться иллюзией обладания. Худые, сжавшиеся неприметно — но я чувствовал — от моих жадных прикосновений плечи, тело… Тело она бросила мне презрительно-безразлично, а все остальное, а главное осталось таким же недоступным, как и прежде, во время жизни ее в убогой комнатенке, расцвеченной редкими визитами Сидорова. Зачем мне ее тело без всего остального? Первое время я наивно пытался достучаться к ней посредством его, апатичного, тихого, — пытался ласкать так нежно, так сладко, чтобы она, завороженная плотяным колдовством, повернулась ко мне сначала с недоумением, с любопытством, потом… Но бесполезно.

Порой, пока она утром спала, я делал уборку во всем доме. Мечталось, что она проснется, а вокруг — чисто, и часть этой чистоты, уюта, ясности перельется ей в душу, и ей станет светло, станет покойно. Но она просыпалась, и это было все то же тоскливо-гордое существо. Холодными, безучастными глазами смотрела она на вылизанную комнату, на букеты осенних, шуршащих, замечательно пахнущих листьев.

Свет, тепло, нежность, желание помочь — все активное и динамично-любящее во мне разбивалось о ее угрюмую гордыню и откатывалось назад, бесполезное. Нужно быть святым, чтобы смочь ее вынести! Я не могу тащить из полыньи человека, который при этом выворачивает мне руки и загоняет под ногти иголки.

Однажды — это было дней за десять до ее ухода — она вывела меня своей апатией. Кажется, я звонил ей по телефону и звал куда-то: на сногсшибательную выставку авангардистов — они еще были внове — или в гости к хорошим ребятам, а она тускло отговаривалась, что никуда не хочет, и пусть я иду один, и, сорвавшись, я крикнул: «Да застрелись ты!» — и грохнул телефонной трубкой.

Сжечь… Все сжечь.

Зойка, моя Зойка. Ирреальная девочка, душа. Только тебе могу рассказать об этом. Только ты меня слышишь и слушаешь, моя маленькая. Только тебе одной я нужен.

Кто ты?

Не уходи от меня. Не оставляй меня.

Сегодня новолуние, сегодня первая медитация на группе,

Все сели в кружок по порядку знаков Зодиака. Нина в центре. Спина прямая, руки на коленях ладонями вверх, позвоночник напряжен и строен, словно антенна, направленная в небо.

Голос у Нины негромкий, размеренный, резковатый. Похожий на мастерок или резец скульптора, которым она вытесывает текст медитации, который, в свою очередь, поднимается вверх, надрезает пространство над нашими головами, и оттуда… оттуда идет золотистый, пощипывающий, зажигающий тонкий звон в ушах, поток.

Если честно, я не ожидал, что буду что-нибудь ощущать. Мне казалось, я совсем не чувствителен, не продвинут в ту сторону. Но — было, было! Отрицать это невозможно, сомневаться больше нельзя!

Потом, не выходя из поля, не меняя позы, все негромко рассказывали свои ощущения. Кто-то чувствовал поток энергии, но ничего не видел. Кого-то неудержимо влекло поклониться, отдать избыток космической силы земле. Кто-то рассматривал быстро мелькающие астральные картинки. Один парнишка, тренер по у-шу, наблюдал исходящий от всех нас свет, от кого-то яркий, от кого-то послабее. (Вот счастливчик, вот продвинутый! Я сразу же заболел комплексом неполноценности.) Что-то, впрочем, и я видел и попытался выразить. Световые пятна, неистово крутящиеся колеса, огненная змея, рассыпающая трескучие искры…

Мне запомнился рассказ Тамары. Ей привиделось, будто она сосуд, полый, и ключицы ее — края сосуда. И вот огромный тюбик с черной краской, и кто-то надавливает, и краска, переливаясь через ключицы, заполняет ее. Черная, жгучая, маслянистая… по горлышко. Она рассказывала — мы все еще сидели в поле, расслабясь, руки ладонями вверх, — и вдруг страшная тяжесть надавила на меня, словно тоже стал заполняться черной краской, словно слился на какой-то момент с ней. Потом прошло. Потом говорил следующий по очереди, но я плохо вникал, не сразу стряхнул с себя ощущение этого мига.

После медитации на меня напал дикий озноб. Нина смеялась и говорила, что это хорошо, идет очищение. Потом будут дико болеть ноги, потом поясница, сердце, лоб — по мере очищения снизу вверх — все эти малоприятные ощущения у нас впереди.

Мы шли к остановке троллейбуса, потом ехали в метро, а озноб все не утихал. Я хотел подойти к Тамаре, спросить, что у нее стряслось? С сыном, наверное? Ведь неспроста эта черная краска. Еще хотел поболтать с Ольгой, познакомиться поближе, в конце концов, мы в одной группе, а я еще не перекинулся с ней и парой фраз. Но меня опередили. Понятное дело, женщин мало, я всегда буду оставаться в стороне. Спросить Тамару так и не решился. Она оживленно рассказывала кому-то из мужчин о том, как ходит в Дом ребенка и лечит детей, по выбору, кто ей приглянулся, («у кого глазки самые ясные») — она понизила голос, оглянувшись на Нину, — она была говорлива и бодра, и при чем тут какая-то картинка с краской… Я пристроился к ним третьим и молча шел рядом, усмиряя озноб.

Ольга тоже чаще молчит, чем говорит, в этом мы с ней похожи. И еще она одного со мной знака, знака огня. Это я понял еще в прошлый раз, до того как мы выяснили свои знаки, рассаживаясь по кругу. Она прямо-таки взбесилась от слов Нины, что не нужно лечить (хотя сама экстрасенсорикой не владеет совсем), и сдержала бешенство, и сидела тихая, с угрюмыми глазами. Картинки ей тоже сегодня привиделись, но я их не запомнил, потому что она говорила после Тамары, после черного тюбика.