Александра Созонова - Если ты есть

В шесть лет она сочинила себе жизненный девиз: «В наших жилах кровь, а не водица. Смело мы в бой пойдем. Мы должны нашей родиной гордиться, и мы за нее умрем. А если все же будем жить, мы будем верно родине служить. Сначала так (следовал пионерский салют). Потом вот так! (отдавалась солдатская честь)».

Каждый год рисовала себе герб. С непременными атрибутами: кривая сабля, пышногривый конь с согнутым передним коленом, красная звезда.

Детские игры — кривое зеркало, точнее, увеличительное стекло для довлеющей в обществе идеологии. (Дети — самые серьезные граждане своей страны. Предельно серьезные.)

Идеология, впитанная с яслей, становится кровью. Красной революционной кровью. Зовущей к борьбе.

Отдельные компоненты крови обновляются медленно, порой всю жизнь. Даже в двадцать четыре года Агни не потеряла еще своих революционных порывов: она решила пойти медсестрой на войну, которую вело ее государство в соседней дружественной стране, и крайне удивилась, когда в военкомате ей отказали, объяснив, что для этого нужен двухлетний стаж и хорошая характеристика с работы.

Перед сном был отрезок абсолютной свободы. Выпадение из времени в вечность. Час-два, в которые Агни мечтала.

Мечты были многосерийные, сюжетные, тянущиеся с год и больше. В самых первых она совершала партизанские подвиги с одноклассниками, в которых на тот отрезок времени была влюблена. Они скакали на конях, статных, разноцветных, скрывались от врагов на островке посреди болота — надавишь ногой в нужном месте, появится мостик, — палили костры, приручали диких волков и медведей, скорбели по погибшим — второстепенной девочке или мальчику или любимой собаке, — но скорбь была светлой, ибо в конце приходили широким строем краснознаменные войска и забирали с собой, под трепещущие победные флаги…

Подолгу она смаковала историю, начавшуюся с кораблекрушения и четырех смельчаков, спасшихся на бревне (она, два одноклассника и одноклассница). Их настигала буря и девятый вал. Девятый вал прокручивался под закрытыми веками по многу раз: запредельно-жуткое чувство, когда медленно надвигается гора воды, тишина, остановка времени… изумрудная, как у Айвазовского, масса закрывает небо, и нужно далеко закинуть голову, чтобы увидеть ее верхушку с клубящейся пеной… доля секунды, совершенная, как звук небесной струны, через которую монотонная масса обрушится на тебя, подомнет, закрутит и выбросит на поверхность ненужный, недоуменный труп… но их, конечно, девятый вал не убивал, они благополучно выныривали, добирались со всякими приключениями до берегов Северней Америки, попадали в Нью-Йорк со всеми его небоскребами, убийцами и расистами, и боролись с ними, и передвигались по стране, и с помощью простых людей, спасенных ими от гангстеров, через пролив переплывали домой…

Любовь к приключенческим мечтам Агни сохранила надолго. Лет до тридцати, а то и дольше. Час-два перед сном она отдавала параллельной жизни — яркой, умной, парящей. С возрастом вплетались новые мотивы, эмоционально-смысловые пласты. В седьмом классе в конце мечты возлюбленный обязательно умирал у нее на руках. В девятом классе жгуче ласкали воображение садисты-психологи, оккупировавшие их класс для проведения леденящих экспериментов над подростковой душой: «выборов смерти», когда один выбирал из двух одноклассников, кому из них остаться в живых; голосований, в которых жизнь или смерть определялись числом проголосовавших за тебя; испытаний болью (в них Агни показала сверхчеловеческую выносливость — ведь от этого зависели судьбы товарищей); испытаний позором…

С годами в мечты стали просачиваться элементы научной фантастики. Агни изобрела защитный прозрачный слой, не подверженный никаким воздействиям, одним мысленным усилием облекающий человека, город, страну. Под покровом этого слоя она выстроила город в пустыне, где селила лишь самых лучших людей и где они сообща готовились разоружить мир, спасти планету… Впрочем, для спасения планеты был придуман более действенный способ: переселять свое сознание и волю попеременно во всех членов ЦК. Править страной как бы от их имени, но в нужном русле. Приведя таким образом в благопристойный вид отечество, можно было заняться и остальным миром. Для этого требовалось много помощников, очень умных и смелых, хорошо знающих языки, и она подолгу перебирала в уме знакомых: подойдет — не подойдет?..

С раннего детства Агни не любила поговорку: «Любовь зла — полюбишь и козла». Она знала, что никогда не полюбит козла, и не хотела, чтобы с окружающими ее людьми случилась подобная напасть.

Мир растений был ближе ей, чем мир людей и животных. Люди многого не понимали либо были злы. Животные тоже не понимали, не слышали и не слушались и мало жили (кошки) либо сбегали при первой же возможности (хомяки).

Растения же были внимательны к ней и постоянны. Каждый из тополей, росших внизу под ее балконом, обладал именем, душой и судьбой. Даже оттенки листвы у всех были разные. Она говорила с ними с высоты пятого этажа: с пыльными — летом и чистенькими, юными — в мае, сочувствовала, если кто-то из них грустил или был утомлен бесконечным потоком автомобилей, обтекающим их с двух сторон.

Она любила букву «л». Самую хрустальную и ласковую. И цифру «2».

Прочитав эротические стихи Пушкина, она пришла в отчаяние, оттого что великие люди позволяют себе такое. То же самое, что и нахальные мальчишки во дворе… Отзвук той детской обиды сопровождал ее отношение к поэту всю жизнь.

Не веря ни в Бога, ни в вечную жизнь, осваивая грамоту по книжкам о детстве Володи, она иногда молилась. Просьбы были некрупные: сдать экзамен в английской школе… чтобы было не очень больно, когда вырежу: гланды… чтобы родители не слишком ругали за очередную провинность…

Смущаясь молитв, она облекала их в стихотворную форму. «Я прошу тебя, Фортуна, милосердна будь ко мне…» Рисовала Фортуну — объект своих просьб — смеющейся, победительной женщиной, похожей на артистку Варлей.

Первое слово, сознательно произнесенное ею, было «цыц». Она ходила взад-вперед по кроватке, десяти месяцев от роду, цепляясь за перекладины, и повторяла пытающимся с ней заигрывать: «Цыц, цыц».

Последнее, что помнила Агни: как проснулась однажды ночью, и было тихо, тепло, сухо, но она расплакалась, сама не понимая, от какой причины, должно быть, от неоформившегося еще в понятия и слова одиночества, и тотчас чьи-то родные руки подняли ее, укутали в серое, с козлятами по краям, одеяло и стали носить по комнате, покачивая, напевая, и мягкий свет настольной лампы золотил угол стены.

А дальше она забыла. Дальше было несомненно интересней всей ее последующей, многофигурной и многострадальной жизни, но Агни не помнила ничего.