Александр Покровский - Система (сборник)

Всем рассказал, все смеются, – навстречу Санька Котеночкин – прекрасный эксцентрик – я к нему с «индеем», рассказал – Саня молчит, будто продолжения ждет, говорит: «Ну?» – я ему еще раз рассказал – он опять: «Ну?!» – рассказываю третий раз и по буквам: «Ин-де-й-с-кий ев-рей!!!»

Наконец, он лицом светлеет и говорит: «Так, евреи же разные бывают. Вот я слышал, бывают горные евреи».

Федя с Козленковым – очень хорошие эксцентрики.

А эксцентрики – это ужас, а не работа. Это на одном дыхании. Тут и сердце, и легкие, и сила, и темп, и координация. Они мокрые через полторы минуты, выжатые как лимоны.

А номер – до автоматизма: выскочили – понеслась. И ровно полторы – ни больше, ни меньше.

Приезжаем в Ереван. А там в цирк сейчас же вербовщики налетают, вербуют. Подходит один: «Мне эксцентрики нужны». – я его к Феде. Тот: «По какому номеру работаем?» – «По двадцать пятому». – «Годится»

«По двадцать пятому» – значит, по двадцать пять рублей.

«А сколько у вас номер?» – «Полторы минуты». – «Эх, там же дети. Две бы. Или две с половиной».

А такого не бывает. Федя зовет напарника: «Вот, есть работа». – «По какому номеру?» – «По двадцать пять». – «Годится». – «Только подольше просят». – «Сделаем подольше».

Тут вмешивается вербовщик: «А на сколько подольше сможете?»

Козленков, не задумываясь: «На час!»

Я тут же, пятясь, и вышел.

В армии я матом научился ругаться. Я же на литовском хуторе воспитывался, а там про мат никогда не слышали. Так я в армии мат конспектировал и тренировался в произношении.

Я же боксером в спортроте служил. А спортсменов в армии не любят. Ты тренируешься, они – служат.

То есть чуть чего – в роту на перевоспитание.

А там меня сразу дневальным к тумбочке.

А в роте никого нет, все на учениях, и ночью я на своей смене решил, что зачем зря пустое помещение охранять, закрыл дверь на швабру и пошел спать.

А утром капитан Безбородько влезает с помощью мата в окно: «Кто дневальный? В холодную!» – и запирают меня в холодной, а там воды по щиколотку. Стою, а Дима, второй дневальный, мне через окошко подшивку газет из ленкомнаты. Я их под ноги бросил и встал.

Вытащил меня замполит.

У нас замполит только матом разговаривал. И еще он сильно курил – руки по локоть в никотине.

Затянется – фуражку с затылка на лоб двинет, еще затяжка – со лба ее на затылок, в промежутках: «Ииии-о-баный в ррррот!!!»

Доложили ему, что я в «холодной», и он пришел меня навестить.

– За что сидим?

Я ему объясняю, что проспал.

– Нехорошо, сынок! А если б война? А подкрадутся? А всю роту перережут? Ну? Осознал?

– Осознал, – говорю.

– И что теперь?

И я ему очень серьезно:

– Теперь, наверное, расстреляют.

Он мне:

– Пощщ-щел вон отсюдова! Ииии-о-баный в ррррот!!!

И освободил меня.

А я еще любил честь в движении лейтенанту Макарову отдать левой рукой. Он меня останавливает: «Почему левой?» – «А я левша».

С тех пор мы с ним часто тренировались по отданию чести. Я у него потом много раз спрашивал: «Товарищ лейтенант, разрешите вопрос насчет отдания воинской чести?» – «Да-да?» – «А вот если начальника я в окне увижу?» – «Ну, если он на вас смотрит…» – «А если окно на втором этаже?»

Мы так с ним до четвертого этажа доходили. Причем я этим раз в неделю интересовался.

А честь ему отдавал за пять-шесть шагов, переходя на строевой. Я его где только издалека увижу, так сейчас же бегу навстречу и начинается наше представление с отданием.

А однажды я в правой руке дрова нес, и он, как назло, навстречу. Так я левой, изогнувшись, приложился к правому виску, но честь отдал.

Меня на учения рассыльным при генерале за эти мои художества сделали.

Они посчитали, что генерал меня загоняет.

А генерал – герой Советского Союза Зябликов Павел Андреич – ростом с полено.

Я к нему подхожу с докладом: «Ефрейтор Расавский прибыл в ваше распоряжение!»

А он на меня глянул: «Эк тебя разукрасили, как елку!» – а на мне шинель в скатку, лопатка, противогаз, оружие, подсумки, котелок, химкоплект, палатка, накидка.

– Идти можешь?

– Так точно!

– Вот и иди к вертолету. Эй, кто там? Покормите ефрейтора.

Я с ним две недели на вертолете катался. Как приземляемся где, он сразу: «Покормите ефрейтора!»

За две недели учений я только ел и летал.

В часть вернулся, а на комбата смотреть страшно: не спавший, не бритый, глаза ввалились.

Его мой румяный вид из себе вывел просто немедленно – он меня тут же на губу посадил.

А потом меня обратно в спортроту отдали.

И вот стою я уже с товарищем по спорту и наблюдаю, как старшина поставил в ряд десять БТР-ов справа и десять слева, а один – во главе.

Появляется замполит и говорит ему, чтоб он этот одинокий БТР поставил бы сзади. Он – «есть, сзади!» – вжик! – и он уже сзади.

Идет зампотех: «Старшина! Этот БТР поставить справа!» – «Есть!» – вжик! – стоит.

Идет комбат: «Старшина! Этот БТР поставить во главе!» – «Есть! Во главе!» – опять – вжик!

Стоит БТР во главе. Вылез старшина из него, пот утирает.

Тут мы с другом идем мимо: «Товарищ старшина! Мы тут смотрели на ваши перемещения и тоже решили вам сказать, что этот БТР надо поставить слева. Он там еще не стоял!» – «Да идите вы оба на хер! ОБА!»

И мы пошли. Оба. Так я и служил.

Я слонов люблю. Вернее, слоних. В цирке работают только слонихи. Они умнее. Животные вообще-то всякие бывают. Это как люди. Бывают и глупые, хитрые.

Вот медвежата – те, как дети, пальцы сосут. А вырастет тот медведь, и не знаешь когда он на тебя бросится. По нему же не видно.

По тигру видно: уши назад, в глаза смотрит, хвост, рычит.

Меня тигрица любила. Как подойду, так давай ласкаться. Или на плечи лапы положит и лижет. Я ей мясо все время таскал – она и любила.

А слоны – умные. Они увертюру свою заслышат, и уже волнуются, переживают, знают: сейчас на выход.

В цирке же животных бьют.

Я за это дрессировщиков не люблю. Любых. Заслуженных, с медалями, по телевизору их показывают. Не люблю и все.

И слонов бьют. Я это видеть не могу. Будто меня бьют.

Там Катька была. Слониха. Она меня слышала, когда я к цирку подходил. Выставит хобот и нюхает воздух.

Слон слышит такие звуки, которые человеку и не снились. И запах он чует даже против ветра.

А память у слона – всю жизнь помнит.

Я на подарки Катьке столько денег извел.

А она встречает – как тут без подарка. Хлебушек она любили, корки арбузные, сахар – это обязательно. Подойдешь – она хоботом по лицу пошарит, погладит, нежно-нежно, ласкает, потом скользнула в карман – а там кошелек – она его хлоп – и в рот, и довольная – обманула.

Любила, чтоб я ей за ухом почесал. А уши у них чувствительные, нежные, теплые.