Борис Екимов - На хуторе

Но забор да смородина – все это мелочь, начало лишь. Все пустое перед страшным завтрашним днем, когда появится трактор, чтобы ямы для подвала выкопать и гаража, канавы фундамента, и заодно и смести со двора мазанку.

Баба Поля с утра поднялась угрюмой. Но не о мазанке, о доме своем, не о сыновьем тополе, которому тоже лишь день остался, не об этом почему-то думалось. Болела душа о картошке. Баба Поля ходила вокруг нее, глядела, рвала себе сердце.

В колено уже поднялась и дружно цвела картошка. Немного бы погодить, хоть недельки две, и рыть можно молодую картошечку. Ходила баба Поля, ходила и наконец не вытерпела, взяла лопату и ведро и начала копать.

Словно по живому резала, копала куст за кустом, обдирала белые грозди мелкой, в горошину, картошки, бросала их в ведро горсть за горстью. Рядка два вырыла, когда Мария к ней подошла.

– Ну, чего ты, мама, делаешь? Зачем?

– Хоть чуток, да нарою. Все не пропадет. Курям скормлю, – упрямо отрезала мать, не поднимая к дочери головы.

Дочь молча отошла. И хоть слова она не сказала, но баба Поля вслед ей со слезой выкрикнула:

– Я ее сажала, такую расхорошую. Сажала, чуть не померла, а теперь кидать!

Дочь ушла, ничего не ответила. А следом, немного погодя, объявился зять Федор. Вошел он во двор и, конечно, сразу направился к бабе Поле. В ведро заглянул, куст-другой отряхнул за лопатой и сказал:

– Ни к чему, мать Полина. Брось, переживем. Только надорвешься.

– Не надорвуся, – ответила баба Поля и запричитала со слезой: – Да ты глянь, чего делается! Какая расхорошая картошечка удалася! Да я сроду такой не видала! Счас бы полить ее хорошо и через неделю… – схитрила она, – через неделю на базар. Да ее с руками по рублю килограмм оторвут. Озолотимся!

– А строиться будем зимой? Так? – спросил Федор.

Баба Поля сразу отрезвела, подняла к зятю виноватое лицо, сказала:

– Да понимаю я… А вот… Делай все как надумал, я не перечу. А меня не трожьте. Я ее все одно не брошу, вырою. Курям можно запаривать. А може, поросеночка заведем, – обрадовалась она. – Он все подберет. Да, може, в каких кустах подошла. Синеглазку я вон там сажала, у лапотников брала. Она быстро подходит. Так что делай, с богом, свои дела, а я уж сама…

Ушел и зять Федор. А баба Поля копала и копала, куст за кустом. «Ишь какие, – думала она, – ничего не надо. Все брось да все кинь. Привыкли на севере на своем деньгами раскидывать. Здесь вы быстро прокидаетесь. Дай волю, все на дым пустите. Богачи…»

«А вот богачи, богачи, – со злорадством припомнила она, – а цемент ворованный купили, подешевле. Впотьмах привезли да все быстрей, быстрей… А картошку брось… А по мне лучше мало, да честно, – отходила душой баба Поля. – Медное, да свое. Чтоб потом не оглядаться да не полохаться: ой, не меня ли ищут, да не меня ли ловят, а спокойненько по ночам спать. Вот так-то оно лучше, – думала баба Поля, – по-божески, по-человечески…»

Так она хорошо и спокойно, по-молодому, без отдыха, работала до самого полудня, как вдруг в единый миг поняла, что делает пустое. И оставила баба Поля в борозде и ведро, и лопату, кинула все, не прибрав, пусть пропадает. Пошла в свою пустую уже хатенку, дверь за собой прикрыла.

Большой и просторной показалась ей пустая хата. Просторной, светлой и такой доброй для житья, что чуть было не кинулась баба Поля дочку звать и Федора. Идите, мол, поглядите, не с ума ли мы сходим, собираемся такую хату зорить. Но вовремя остановила себя баба Поля. Вернулась в сенцы, заперла дверь, чтоб никто не входил, и пробыла там одна, сколько надо было, чтобы с хатой проститься и помолиться в ней в последний раз. А помолившись, сняла теперь ненужную икону, в платок ее завязала и, выйдя во двор, объявила своим:

– Я к Михеевне уйду на два дня. Пока вы здесь ломаете. Не можется мне глядеть.

Но прежде чем идти в долгий путь, к Михеевне, на другую сторону поселка, баба Поля решила поужинать. И так хорошо она щей похлебала, целую миску да еще корец подлила. Голод какой-то напал. А наелась, сразу в сон кинуло. Отяжелела голова, руки-ноги чужими сделались. За столом бы и заснула.

С трудом добралась баба Поля до мазанки, кинула на пол фуфайчонку и прилегла отдохнуть. Прилегла и как провалилась. Но тут же проснулась от темного, душившего ее страха. Даже горло перехватило от ужаса, от предстоящей беды. И баба Поля с трудом дохнула, поднялась и вновь легла. Но страх, осязаемый страх, предчувствие какой-то подступающей, неминучей беды холодил душу. Что-то должно было случиться.

Баба Поля вдруг ясно поняла, что беды не миновать. Видно, родилась она с грехом, и с рождения положил ей Бог не иметь доброго угла. Первый мамочкин, забрал до сроку, даже не показав. Не дал и на второй порадоваться, тот, что с Алешей построили. Не отступится и теперь. Не будет нового дома, не будет. Пожар ли, войну ли нашлет, даве уж война была, даве, даве… Но дома не будет.

И больней больного было то, что за ее неведомые грехи пострадают дети: Маруся, Федор, внучек Олег. Она, она во всем виновата, и дом-то ведь не нужен ей, скоро помирать. А накажет Господь ее детей, которым жить да жить, жить да радоваться.

И о смерти, вначале робко, но о смерти подумала баба Поля.

Как хорошо было бы сейчас умереть. Пусть заберет ее Бог и как хочет карает, его воля, но пусть не тронет детей ее. Пусть они дом построят и живут в нем хорошо. А ее пусть Господь приберет, пускай даже в ад, она все вытерпит. Но пусть не тронет детей.

И эта мысль была так хороша, так умна, так разом все расставляла по-хорошему, что баба Поля принялась просить Бога о смерти. Шептала она про себя горячие слова, молила. Потом к родным своим обратилась за помощью, чтобы они подсобили.

«Мамочка, хоть бы меня Господь прибрал… Я по тебе наскучала, мамочка. Сколь мы с тобой не видалися, попроси, мамочка, Господа… Ванечка, ты – ангельская душа, ты к Господу близко, замолви за меня доброе слово, сыночек. Алеша, и ты попроси. Може, вас вместе Господь и послухает…»

Так в немых молитвах и просьбах заснула старая женщина, все же взял ее сон. И сразу, только что заснув, увидела она, что идет по дороге, по чистому, ровному полю. Идет, и конец пути уже близок: посреди чистого поля стоит маленькая хатка. А у порога встречает ее мать. Встречает, улыбается, говорит:

– Полюшка, доченька моя, слава богу, дождалась я тебя. Уж как мы с тобой расхорошо заживем. Хатка у нас есть. Маленькая, но хорошая. Две коечки помещаются, твоя и моя, и столик. Такая теплая хатка. Иди скорее, родимая моя дочушка. Полюшка моя желанная.

А рядом, возле хатки, возле крылечка, кто там плещет ручонками ли, тонкими ли ветвями…

Поля прибавляет шаг, и слезы радости уже теплят ее лицо. И боль подступает, сладкая желанная боль встречи…