Борис Екимов - На хуторе

Тимофей поглядел вслед уехавшим, покачал головой, тут же забывая о них. Звук машины истаял и смолк. Весенний, но уже по-летнему жаркий день мягким зноем своим, теплым ветром, острым духом молодой зелени, птичьим пением – всем, что было в нем, заставил забыть мальчишку и все иное.

Овечья отара неторопливо, вразброд тянулась над балкою, пробираясь меж кустами боярки и паклинка. Молодая трава, мелкие ветки с зеленым листом – все нынче было скотине по нраву и впору.

Тимофей обошел отару и стал подниматься в гору. Овцы с козлом Ваською во главе неторопливо обтекали гору, разбредаясь по изволоку, и видны были хорошо. Тимофей поднялся наверх. Ветер шуршал в низких травах, посвистывал в голенастых, высоких стеблях сухого сибирька. Далеко внизу синела вода. Дон поворачивал здесь огромной пологой дугою и уходил вниз, к Цимле. Луговое Задонье открывалось на многие километры: густое займище, озера, речные старицы и протоки, слитые полой водой в одну голубую вязь, желтые разводья сухого камыша да чакана, огромный луг, за ним поля и поля, два хутора живых, Рюминский да Камышевский, – просторная земля, а небо – вовсе бескрайнее.

Тимофей кинул телогрейку, встал и вздохнул облегченно. Долгий путь кончился. Коршун кружил над головой, жаворонки пели со всех сторон, взлетая и опускаясь к земле, ветер дышал в лицо запахом пресной воды и молодой зелени, божья коровка, сияя под солнцем алостью, торопилась по сухой былке вверх и вверх, а потом улетела.

Сыновьям и невесткам был странен его отъезд, сестра думала о худом. Они и теперь, верно, горевали о нем, родные люди. Горевали, но не могли понять. Да что родные… Сам он, оставляя поселок, разве думал о плохом. Жить возле детей, пенсию хоть малую, да заработать… «Отдохнешь», – говорили сыновья. А разве они были не правы?

В этих краях скотину пасли с апреля и порой до Нового года. Встаешь до света. Еще чуть развиднеется, звезды на небе, и горит над головою самая яркая, Пастушья, звезда. Поднялся и пошел. И домой прибьешься лишь к ночи, тоже со звездой. У добрых людей воскресенье – праздник и суббота. Пастух жди зимы. Весеннее ли ненастье, летнее пекло, когда к вечеру от жары темнеет в глазах и корочка соли запекается на губах. Или осенний дождь с утра до ночи, а самый сильный он на рассвете. Лупит по крыше, льет. Постоишь на крылечке, вздохнешь и пошел. День ото дня, год от году – считай, полвека. Вон там, на этих полях, лугах, в займищах, прошла его жизнь. Тимофей стал глядеть в луговое Задонье, которое открывалось с холмистых круч. Ближнее виднелось ясно, далекая даль туманилась для сторонних глаз. А Тимофей все видел: Березовый лог, Питомник, Семикурганы, куда с дедом Максаем скотину гоняли, Калмыцкую пустошь и Суходол, где три года Тимофей пас телят уже один, хоть и мальчонкою. Потом была долгая жизнь, но вся здесь, в один огляд: Назмище, Бугаково, Кусты, Лучка, Пески, Скородин бугор, Троиленское, Бирючье, Чебачий затон да Щучий проран, Линево, Карасево – луга, курганы да балки, озера, приречные места, займища, старые хутора, их сады да левады, все исхоженное, свое.

Даже коршун, что кружит высоко, он всю жизнь там кружит, сторожуя. И коршун, и крикливый полосатый лунь: «Кики… Ки-ки…», пестрая гагарка у земляной норы, пестрый же удод – пустушка с длинным кривым клювом, малый жаворонок. Вот вспорхнул он, поет. Может, такой же, как Тимофей, седоклокий, тоже старик. Может, знакомец. Сколько их спасалось возле Тимофея, когда желтоглазый кобчик уже доставал их на лету. Падали рядом и давались в руки. И малое сердце колотилось отчаянно, а потом успокаивалось в человечьих руках.

День прошел незаметно. С вечерней зарею Тимофей пригнал овец на ночлег. Над кошарами, над базами, над овечьим тырлом стояла розовая от закатного солнца пыль. С горы спускалось лавиною темное козье стадо, неторопливо брели к базам коровы, летошние быки да телки, вторая отара грудилась у поилок. Скрипели отворяемые ворота, людские голоса вздымались над скотьим мыком и блеяньем: «Кызь-куда! Кызь-куда! Бырь-бырь! Ар-pa!» Садилось солнце, пыль оседала, от близкой реки наносило пресным теплом.

Ужинали во дворе хозяйского дома под навесом. Старинные могучие груши в белом цвету смыкались ветвями над головой. Через раскрытые ворота мимо веранды пробитая колея вела к базам да сараям, где стояли белая «Волга», красный «Запорожец», мотоцикл да мотороллер с кузовом – машинный двор.

Сели за стол втроем: Тимофей, хозяин, свежевыбритый, пахнущий одеколоном, и сухонький костлявый мужичонка с темным старческим лицом и пышной седой шевелюрой.

– Это наш Чифир, – представил его хозяин, поглаживая черные, аккуратно подбритые усы. Усы были густы и темны, в коротких же волосах на голове сквозила проседь. – Овечки как кормятся? – спросил он.

– Жаловаться грех, – ответил Тимофей. – Конечно, трава еще редковатая. Видно, холода стояли.

– Холодная весна, – подтвердил хозяин.

– Я и гляжу… Но пошла зеленка, и старюка есть. Берет овца, жаловаться грех.

Молодая женщина в легком коротком платье быстро накрыла стол, наливала горячий борщ в тарелки.

– Алик! – крикнул хозяин. – Ты где?!

– Иду-у! – издали, от базов, откликнулся сын.

Пахло свежесваренным борщом. Он даже на погляд был хорош, красный от помидоров и сладкого перца. Тимофей похвалил:

– Чую наш борщок.

– Зинаида у нас молодец, – поддержал его хозяин. – Повар высшего класса, – и, глянув на молодую женщину, не выдержал, цапнул ее рукой.

Зинаида увернулась. Тимофей, в городском житье наскучавший по привычной еде, хлебал жадно. Там, у детей, было, конечно, не голодно. Но борщ, какой всю жизнь дома варили, не получался.

– Варишь по-нашенски. Сама-то откель будешь? – спросил Тимофей.

– С Арпачина, – назвала Зинаида старинный большой хутор.

Там теперь размещалась центральная усадьба колхоза.

– С Арпачина? У нас там много родни. Ты чья будешь-то?

– Лифанова по мужу.

Тимофей задумался, но не вспомнил.

– Либо приезжие? А родов чьих? По отцу-матери?

– Мелешкиных.

– Так бы и говорила. Мелешкиных? Это каких? Ивана Архипыча или бабы Лукешки?

– Левона Тимофеевича, – тихо ответила женщина. – Помер он.

– Левона. Это Феня твоя мать. Бабу Акулину я знаю, ее сеструшка у нас в соседстве, Анна Аникеевна, крестила брата моего, Василия, – говорил Тимофей и теперь уже по-другому на женщину глядел, по-родственному.

Зинаида была молода, хороша собой: чистое лицо, сбереженное от солнца и ветра, пухловатые губы, тронутые помадой, светлые волосы, сплетенные в толстую короткую косу, руки и ноги, женская стать – все было налитое, крепкое.

– Так что, считай, родня, – с улыбкой закончил Тимофей. – Потому и борщ твой сладимый.

– Родня – значит родня, – согласилась Зинаида. – Буду по-родственному тебя кормить, с добавкой.