Борис Екимов - На хуторе

– Погоди… – вскинулась мать. – Погоди, я погляжу.

Она поднялась и пошла в дом, не зажигая света, миновала кухню, горницу, а в своей боковушке открыла сундук, встала перед ним на колени и полезла к самому дну, отворачивая легкие пласты праздничной одежды, которую так и не сумела износить за долгую жизнь. Две кофты – тирас, одна батистовая, да две юбки, да ритонда еще мамина. А деньги лежали внизу, на твердом дне, в гаманке и платочке. Да и денег-то было: пятерка всего, трояк да два рубля. В редкие приезды дочери ей уделяли немного. Но все рубли уходили на гостинцы внукам и правнукам. Кабы раньше знать…

Старуха потеребила гаманок, словно надеясь найти что-то. Потеребила, вздохнула и тут же начала класть на место поднятые пласты нарядов. Поверх всего лежала самая нужная, смертная одежда и заветная полусотка на батюшку. Чтобы батюшку привезли из станицы, чтобы отпел по-хорошему. На свои деньги Щурка не привезет, пожалеет копеечку. А хотелось помереть по-хорошему. Ну, да Бог простит… Старуха взяла деньги и понесла сыну.

Перед обедом Арсентьич в контору забежал.

– Василий Федотич звонил, – сказала бухгалтерша Катя. – Вас искал.

Арсентьич номер набрал и, услышав голос Василия, спросил:

– Чего там случилось?

– Такое дело, – начал объяснять Василий, – надо путевку назад отдать. Понял?

– Какую путевку?

– Какую… желудочную, какую я тебе отдал, курортную. Звонил я Кузнецову, он говорит, ту отдай, тогда на сентябрь получишь, добрую какую-то обещал. Так что забери и пришли с кем-нибудь. Я отошлю.

– Да ты чего? – даже растерялся Арсентьич. – Как же я заберу? – он беспомощно огляделся, увидел внимательный взгляд бухгалтерши и махнул ей рукой: уйди! Катерина вышла за дверь, и тогда Арсентьич сердито сказал:

– Да ты чего, Василий? Мы же человеку ее отдали. Он собирался, всё. Ты соображаешь? Как я ее отниму?

– Фу-у, как… Да скажи – отменяется, вот и все. Курортники… тоже мне. Чего ж ты хочешь, чтобы я из-за него путевку терял, да? Я не виноват, что Кузнецов уперся. В общем, забери. Понятно?

– Ну как же я? Ведь человек…

– Иди ты, знаешь, куда… – холодно сказал Василий. – И не морочь голову. Говорю – значит, делай, – и положил трубку.

Арсентьич на стуле откинулся и выматерился, отводя душу.

– В бога мать… начальники.

Он сидел и чем более думал, тем менее представлял себе, как он сможет пойти и сказать Николаю Скуридину обо всем. А с другой стороны, нельзя было ссориться и со свояком. Родственник и к тому же начальство.

Арсентьич сидел и вполголоса матерился, да так и домой пошел, ничего не придумав.

Пришел домой взбешенный, дорога его не остудила. Уселся на порожках и снова начал курить.

– Я налила все, – выглянула из кухни жена. – Щи налила. А ты уселся, слышишь…

– Ну, налила… Теперь мне рысью, что ли, бечь… к твоим щам? – недобро процедил он.

Лелька очень удивилась.

– Чего ты? Либо дурнины наелся? Я ему по-хорошему.

– По-хорошему… – передразнил ее Арсентьич. – Все вы… порода… В папаню своего.

– Либо с Василием поругался? – вмиг поняла Лелька. – Чего вы с ним?

Арсентьич все жене выложил, сдабривая рассказ нелестными для ее братца присказками. Лелька эти присказки мимо ушей пропускала, схватывая главное. Главное она поняла и сказала твердо:

– Надо забрать. Чего ж будем с Василием ругаться? Сам знаешь, Василий, он об нас завсегда… Василий, он… – наставительно читала Лелька.

И Арсентьич ее не перебивал. Он знал, что и вправду судьба его во многом от Василия зависела. Сам Арсентьич был пришлым. В зятья его взяли Калимановы. Взяли и помогли во всем: дом поставили, в техникум помогли поступить и выучиться, вывели в люди. И грех было это не помнить, да и грех наперед забывать, ведь жизнь еще не кончилась. Все это понимал Арсентьич. Но Николай, но Николай Скуридин стоял перед глазами.

А жена все убеждала и убеждала.

– Да будя тебе… – наконец оборвал он ее. – Либо я сам не знаю, а вот как? Как забрать-то? – с болью спросил он.

– Э-э-э, мужик, мужик… – покачала головой Лелька. – Управ еще называется. Ладно, не горься. Я все сделаю.

– Как это… Как ты сделаешь? – не поверил Арсентьич.

– Да вот так и сделаю, – усмехнулась Лелька. – По-своему, по-бабьи. Ступай, щи простынут, – подтолкнула она мужа и спросила, понимая его боль: – Тебе влить стакашек? Перед обедом?

– Влей, – с безнадежной обреченностью выдохнул Арсентьич.

Он сразу же поверил жене. Он знал ее.

На следующий день полхутора собиралось на гульбу. Виктор Калиманов из армии в отпуск пришел, и его встречали.

Скуридиным вроде и гулять было не с руки: Николай собирался в дорогу. Но Лёнка скорее бы померла, чем отказалась от приглашенья.

Любила грешная Лёнкина душа погулять. Выпить, и песняка поиграть, и сплясать в доброй компании. Да и как было не любить бедной Лёнке этот светлый час, когда забывалось все: детвора, и ледащий муж, и свое незавидное житье, и чужое счастливое – всё прочь! Как было не любить этот праздник?

И потому к гульбе готовились всерьез. Лёнка с матерью платья перебирали, прикидывая, мылись да чепурились. Старшая дочь Нюська им помогала да подсказывала, качая на руке ревущего сына. А шестиклассница Дуська, которая уже невестилась, под шумок духами надушилась, за что и получила трепку, и ходила теперь по дому надутая. А под ногами толклись Ваняшка с Маняшкой, довольные колготой, шумом и криком, одеколонным пахучим духом.

Один Николай в этой суете не участвовал. Он на базу чистил. И лишь когда пришла пора, позвали его, он быстро умылся, чистую рубаху надел и костюм. Нейлоновых рубах гору племянник навозил, добрых, до смерти не износить. Костюм был тоже племянников, хороший. Лишь на коленке латка желтела, клееная. Но под столом латку не видать. А плясать Николай не плясал.

А нынче и вовсе ему подняться не давали. То один подходил, то другой, о курорте спрашивая. Продавец магазина Максимов, человек бывалый, рядом сидел, то ли шутейно, то ли всерьез наставлял:

– Ты приедешь, в столовую придешь, там меню…

– Чего?

– Меню. Бумажка такая, там все харчи записаны.

– А-а, – догадывался Николай. – Это как у нас на центральной и на станции.

– Ты слухай, не перебивай. Там все записано. Ты должен заказывать, по желанию.

– Не буду, – решительно отказался Николай. – Чего я буду перебирать. Скажут, приехал. Чего дадут, на том и спасибо. То и буду жрать.

– А раз отказываешься писать, ничего не получишь, – отрезал Максимов. – Другим принесут, а тебе вот, – показал он большой с желтым прокуренным пальцем шиш.

– Ну и хрен с вами, – обиделся Николай. – Не помру. Мне главное – лечение.

Максимов хохотал. Мужики, что рядом сидели, – тоже. Смеялся и Николай.