Борис Екимов - На хуторе

Он обнял ее за плечи, спросил:

– Чего будем делать? А?

Ольга к отцовской редкой ласке не больно привычная, и, оттого что глядели на нее бабушка и мать, Ольге сделалось зябко.

– Я не знаю, – ответила она. – Я старалась. Мы весь задачник прорешали.

– Ладно с задачником, – сказал Солонич. – Так что же будем делать? – спросил он у жены и матери.

Те сидели друг подле дружки и были, казалось, кровной родней. Не в пример худому Солоничу, обе невысокие, телом статные, круглолицые, и глаза, и темный волос – одно в одно, словно у дочери с матерью. Они и характерами были схожи, до поры вместе на ферме работали, вместе Солонича ругали, когда он вином грешил или в рыбалку ударялся – водилось за ним такое.

– Ты обскажи, – осторожно сказала мать. – Мы же не ведаем. Ты к директору ездил, прибыл тихомолом.

– Сказ тут короткий. В Вихляевке учебы не будет. Едва дышит. Не ныне завтра прикроют навовсе. Полину Ефимовну перевстрел… (Мать с женой закивали, они помнили ее.) Перевстрел, погутарили. Она напрямки заявила: губить детей в этой школе – и все. Не советует там учить.

Заговорили разом и мать, и жена, вспоминая знамое и слышимое об вихляевских учителях и школе, все недоброе: откуда взялись, да как учены, да как мужчины, с директором во главе, в кочегарке, с истопниками вино пьют на переменах, а потом их оттуда не вытянешь. Они говорили взахлеб, со злостью, пока Солонич их не остановил.

– Об чем и речь, – сказал он. – Так чего будем делать?

– Жалиться надо, – твердо ответила мать. – В колхоз и в район, всем миром.

– Мертвому припарки, – махнул рукой Солонич. – Об детях речь. Еще год – и загубится девка. Потом не поправишь.

– Я, папка, может, в интернат пойду, на центральную? – спросила Ольга.

– С таких-то лет, моя внуча, – охнула бабка.

– Бабанечка, другие-то живут. Там и моложе живут, с четвертого класса. Там кормят, кровати есть, белье меняют, телевизор глядят.

– Хвали тюрьму крепкую, – усмехнулась мать.

Подступала ночь. Рядом, в поле, во хлебах, кричал одинокий перепел: «Пить-пити! Пить-пити!» Закатная сторона светила зеленью, желтизной и алостью. Потревоженное воронье в далекой лесополосе поднялось и кружило, ясно видимое: черные птицы на алом небе. Подходила тихая ночь, с низов, от речки, полоняя хутор. Звезды уже светили кротким небесным светом. По воде, по речке до самого озера, по старице, по лесным протокам хором гудели водяные быки.

За столом задумались, сидели молча. Солонич нетерпеливо постучал кулаком.

– Так чего?..

– Не стукоти, – сказала мать, – не за поллитрой бечь. Господи, Царица Небесная, помоги нам, – перекрестилась она.

– Ты чего молчишь? – спросил у жены Солонич. – Тоже «царица небесная»?

– В интернат – не хочу, – ответила жена. – От своих рук, от своих глаз дите отпускать. Так и будет сердце кровить. Это вы, мужики, каменные.

– Ну да, – покривился Солонич, – железные. А вы – доброхоты, языком.

– Папа… – тронула его за плечо Ольга. – Не надо. Не пойду я в интернат, буду на центральную ездить. Грейдер недалеко, а там – машины. А зимой наши механизаторы будут на ремонт ездить. Я – с ними.

– Вовсе хорошо придумала, – осуждая, сказала бабка. – Нынче с цыганами на кобыле, завтра еще с кем. А осень, грязюка – по шейку, зимой переметет.

Ольга было вскинулась, но не стала перечить. В полутьме белело ее лицо – и все. Не видно было, как она до крови закусила губу, но бисерная слезинка все же скользнула по щеке.

И Солонич этого не видел. Но чуял. Вчерашние горькие слезы, нынешние, та морщина, какую разгладил он на дочкином лбу, – все это пугало его, но чем-то и радовало, взрослеет дочь. И теперь он повернулся к ней, спросил серьезно, словно у ровни:

– Доча, дело нешутейное. Жизню ломаем. Подумай. Витькина учеба терпит. Танюшкина – вовсе за горами, твоя – криком кричит. Скажи нам: будешь учиться, желаешь? Или абы переходить, время провести? И без учебы люди живут. Мы вот с твоей матерью, бабаня на медные деньги учены, а неплохо живем. И тебя, годы подойдут, пристроим. Даст Бог счастья, будешь жить. Скажи как на духу: есть желание учиться, продолжить образование? Не будешь лодыря гонять? А то мы взбулгачимся, тронемся с места… – Он невольно выдал еще нерешенное, то, что было пока лишь в нем, и появилось оно нынче. Появилось и не ушло. Потому что другого пути он не видал. – Думай, дочка. Ты уже не дите. Думай и говори нам.

– Буду, папка. Изо всех сил буду стараться. Вот увидишь… Я выучусь, все одно. И математику догоню, и немецкий. Вот поглядите…

Она заплакала, прильнув к отцовскому плечу. Солонич ее не успокаивал, ждал, потом сказал:

– Иди, ложись, спи.

Ольга послушно встала и ушла. Теперь заплакала мать, уронив голову на грудь. Качаясь из стороны в сторону, чуть слышимо, она стала причитать:

– Господи, да чего же я раньше не померла… Похоронили бы возле отца, лежали б мы вместе, а теперь… Господи, сколько сил поклали, такую страсть подымали… Дом, хозяйство…

– Завели детей, – сказал Солонич, – надо их до ума доводить, в интернаты не распихивать. Хоть и грешите на мое сердце, что оно – ледяное, а в интернат я их не пущу. На станцию будем переезжать.

– Може, на центральную, к правлению, там родни много… – перебила его мать.

– Нет, давайте уж доразу. Центральная… на нее тоже надежда плохая. Завтра она, може, хуже Вихляевки будет. А станция, она при железной дороге, навек. Туда и будем править. Как говорится, мило не мило, а вези, кобыла.

Заплакала жена. Она не причитала, слезы молча лила, но думалось – горше некуда: обо всем нажитом и обжитом, о всем новом, которое ждет.

Солонич не плакал. Он сидел, курил, приговаривал:

– Ничего, пока в силах, устроимся, обвыкнемся, еще, може, лучше…

Жена вскинулась, спросила:

– А куда все это? – и обвела рукой хату, базы, все подворье. – Куда это?

– За пазуху покладем, – зло ответил Солонич.

Жена заплакала в голос. Солонич курил. Хотя изо всех троих горше его никто бы не смог сейчас плакать, было бы можно, так заревел кровавыми слезами. Но он лишь курил.

Той порою возвращался с центральной усадьбы Чапурин, колхозный бригадир и управ – главное хуторское начальство. Он заседал на правлении колхоза, потом у замужней дочери погостил, теперь возвращался.

На хуторе уже спали. Даже синих огней, телевизорных, и тех в окнах не было видать – пора сенокосная, всякий час дорог. Но у Солонича горела во дворе яркая лампа под колпаком. Солонич вечерами работал и пристроил светильник над верстаком. Сейчас он горел.

Чапурин ехал на машине. Солонич был нужен ему, а поутру можно не застать, укатит косить. Машину заглушив у двора, Чапурин прислушался. Во дворе говорили. Тогда он смело отворил калитку.

– Здорово дневали. Чего не спите? Либо от сена? Или гости приехали?