Анна Берсенева - Ответный темперамент

– Идейные? – усмехнулась Татьяна Дмитриевна. – И что это значит, по-твоему?

– Ну-у… Наверное, в коммунизм верили.

– И поэтому как-то иначе влюблялись?

– Ой, ба, да откуда я знаю! Во всяком случае, ты совсем не такая, как я. Что хорошо, что плохо, ты точно знаешь. А я вот вообще не знаю. И даже мама не очень-то знает, мне кажется.

– Что хорошо, что плохо? – задумчиво повторила Татьяна Дмитриевна. – Да, это я знаю, ты права. Только коммунизм здесь ни при чем.

– А что при чем? – с интересом спросила Нинка.

– Война.

– Война? – удивилась та.

– Да. Она застала нас в юности, и мы потом всю жизнь помнили ее мерки. Что хорошо, что плохо, чего надо бояться, а что страхов не стоит… Да. Война. – Татьяна Дмитриевна тряхнула головой. Ей не хотелось сейчас тех видений, которые обступали ее сразу же, как только вставало в памяти это слово. – Бульон готов, – сказала она и выключила газ. – Дай термос, я перелью. А ты пока одевайся.

Обычные заботы отвлекли, как всегда, но сегодня, после разговора с Нинкой, отвлекли ненадолго. Та давно уже убежала, и остыл уже бульон, оставленный в кастрюльке для Андрея, и была уже вымыта скопившаяся за время готовки посуда… А слово это стояло перед глазами так, будто было записано в памяти огненными буквами.

Тамбов с первого дня стал пристанищем, тихой пристанью.

Да что там с первого дня – с первой минуты, когда Таня подошла к его окраине, увидела вдалеке речку, медленно текущую под деревьями, подумала почему-то, что упавшие с них листья так же медленно, спокойно плывут по этой речке, по ее глубокой и чистой воде… И, увидев все это, осознав, что она видит, села прямо на землю, на прогретый осенним солнцем пригорок, и заплакала, потому что впервые за страшные месяцы войны почувствовала: вот оно, пристанище, пристань, и она наконец в безопасности.

Безопасность, конечно, была относительная: фронт подошел совсем близко, не исключено было, что немцы возьмут Тамбов, город бомбили, и во всей его атмосфере чувствовалась тревога. Но все-таки это был город – с мощеными и заасфальтированными улицами, хорошими каменными домами, парком вдоль набережной Цны… Таня была городской жительницей, и то, что с первых дней войны она оказалась вырвана из привычной среды, ввергло ее в растерянность и страх.

Но теперь, полгода спустя, она старалась не думать об этом, не вспоминать. То есть не думать о войне было, конечно, невозможно: город был наводнен военными, и в госпитале, где Таня дежурила по ночам, чувствовалась прифронтовая обстановка, и все везли и везли туда раненых. Но это была уже другая война, не война-хаос, а война-работа, и для того чтобы справиться с этой работой, требовалось лишь усилие воли, а его Таня делать научилась. И то, что совсем недавно вся ее жизнь, вся она, Танечка Луговская, была сплошная ветреная беззаботность, вызывало у нее теперь недоумение: неужели это было с нею?

Теперь забот у нее хватало, но они никак не относились к ее личному положению. Да и что ее могло заботить в собственной жизни? Она училась, работала, быт ее был устроен, и по военному времени даже отлично устроен, а то, что она уставала, так все уставали, и гораздо больше, чем она; не было во всем городе Тамбове, наверное, ни одного человека, который отдыхал бы в войну. И нигде во всей стране такого человека не было.

Она училась, работала, уставала, и зима прошла почти незаметно, снежная тамбовская зима, – город три месяца пахнул только снегом, свежо и остро. И так же незаметно прошла первая весна: вскрылись ото льда обе реки, Цна и Студенец, оттаял снег на береговых откосах, и показалась из-под снега темная, влажная, блестящая, как уголь на срезе, необыкновенная, никогда Таней не виданная земля – тамбовский чернозем. А уж потом все пошло быстро: яркая трава покрыла эту прекрасную землю, деревья оделись зеленым лиственным туманом – наступил апрель.

Когда Таня вышла из госпиталя, было еще совсем светло. С реки тянуло холодом, но это был приятный холод, вечерний, весенний, наполнявший бодростью. Правда, бодрость была сейчас Тане совсем ни к чему: она специально поменяла дежурство с ночного на дневное, потому что в воскресный день занятий в университете не было, а значит, можно было поработать в госпитале днем и хоть одну ночь выспаться. Так что сейчас, идя через госпитальный парк, она старалась не расплескать свою усталость и сонность, а поскорее донести их до дому, до кровати.

Возле старого дуба Таня все же остановилась – она всегда останавливалась здесь. Дуб был даже не старый, а древний, ему было четыреста лет. Он остался от большого дубового леса, вырубленного еще до революции, когда строили этот дом для фабриканта Асеева. В бывшем асеевском доме, точнее во дворце, и располагался теперь госпиталь.

Странное это было здание! Таня не очень-то разбиралась в архитектурных стилях, но даже она видела, что здесь они составляют затейливую смесь и снаружи, и внутри. В доме была широкая мраморная лестница, и резные, темного дерева панели на стенах, и причудливая лепнина на потолке, и расписные плафоны. Много было в этом доме такого, что делало бы жизнь в нем пленительно прекрасной, если бы не была эта жизнь для его нынешних обитателей наполнена горем и болью.

Дуб стоял посередине усадебного парка, и, проходя мимо него, Таня каждый раз думала, что вот точно такой же дуб подсказал князю Андрею, что жизнь не кончена в тридцать три года.

Но сейчас она все-таки очень устала, поэтому торопилась домой и возле дуба почти не задержалась. В хирургическое отделение, где Таня работала санитаркой, поступили сегодня новые раненые, все тяжелые, и за день ей ни разу не пришлось присесть.

Она жила совсем рядом с госпиталем, на той же улице через один дом. С жильем Тане полгода назад, когда она только пришла в Тамбов, повезло необыкновенно, вряд ли кому-нибудь из эвакуированных повезло так, как ей. Старушка, которая сразу велела звать себя не по имени-отчеству, а тетей Маришей, пожалела одинокую, растерянную, измученную московскую девочку и сдала ей жилье, хотя у девочки не было никаких вещей, чтобы платить ими за него, и денег тоже не было, да если бы и были деньги, то они все равно мало чего стоили.

Подходя к дому, в котором нашла пристанище, Таня каждый раз любовалась им, хотя бы мимолетно. Он так же был достоин восхищения, как госпитальный дворец, хотя напоминал скорее теремок, только почему-то на европейский лад.

Тетя Мариша рассказывала, что когда-то здесь была дача купца Толмачева, у которого она работала кухонной девчонкой. Справа в доме была башенка, слева резное крыльцо, да и весь он был украшен резьбой, его наличники и карнизы выглядели, как подзоры на рукодельной скатерти. Даже не верилось, что в таком красивом и необыкновенном доме могут жить самые обыкновенные жильцы. Но именно так и было: комнаты бывшей купеческой дачи давно уже стали простыми жилыми комнатами.