Татьяна Соломатина - Психоз

Сашка впервые была спокойна в сновидении… Очень спокойна… Она уже собралась шагнуть в поток. Не от бесстрашия, а от безнадежности. Как вдруг откуда-то со странного не то неба, не то бездны этого бесконечно изменчивого и бесконечно же незыблемого пейзажа раздалась пронзительная настойчивая трель… Сашка посмотрела вверх и… проснулась. Звонили в дверь. Она решила не открывать. Гость был настойчив. Перестав трезвонить, он стал стучать в дверь. И обрёл голос:

– Саша, если ты не откроешь дверь, я её выломаю!

«Митя!»

Она подскочила и поднеслась к двери.

«Многоэтажная клетка, где все друг у друга на виду, на слуху и в прочей доступности для чужих органов чувств… Отвратительно! Массовая культура вуайеризма, сопровождающаяся вынужденным эксгибиционизмом. Хотя, судя по тому, насколько сейчас в моде психодрама, желающих показать стало куда больше, чем любителей посмотреть… »

– Митя? Как ты меня нашёл… – тихо отозвалась, наконец, Сашка.

– Старуха Югова обзавелась отвратительной привычкой лазить в чужие сумочки, спасибо ей.

– Да? Ужасно! Но я сама виновата. Митя, я не могу тебе открыть. Я отвратительно выгляжу, я… я гадко пахну. И тут… Тут так страшно, так неуютно. Мне стыдно. Я не могу открыть.

– Открой немедленно. Я не шучу. Я выломаю дверь, – он не отступал и, судя по тону, «выломаю дверь» в данном случае была вовсе не угроза, а обещание.

«Ну и пусть. Пусть увидит твоё убожество и раз и навсегда уберётся из твоей жизни!»

Она открыла. Молча кивнула ему, мол, проходи. Сам напросился. Он обнял её, она не ответила. Он поцеловал её в лицо. Она отвернулась. Вырвалась. Он выпустил.

Глупые люди. Глупые-глупые несчастные-несчастные люди.

– Проходи. Хочешь – на кухню. Хочешь – в комнату. Тут везде одинаково плохо.

– Почему, почему ты ничего мне не рассказала?

– Что я должна была тебе рассказать? Что я сняла квартиру? Такое «чудо» случается ежедневно с тысячами людей. Со многими и многими другими.

– Всё. О себе, – он пропустил укол. А зря. Уж лучше бы орал или извинялся.

– Митя, ты не спрашивал. И сам ничего не рассказывал.

– Собирайся!

– Куда?

– Ты живёшь у меня.

– Я уже жила «у меня». У дуба, у ясеня, у этого самого дяди Васиного. Что изменится от того, что я буду жить у Дмитрия Югова? Я хочу жить у себя.

– Сашка, прекрати. Я понимаю, что я тебя обидел. Фрося мне столько всего наговорила, что я почувствовал, что любое моё слово… А надо было просто говорить. Говорить с тобой.

– Поздно уже. Сразу не сказал, а теперь – поздно. Да и вообще. Искусственно это всё. Не перескажи тебе Ефросинья Филипповна мой бред, нанесенный ей от усталости, нервозности и хронического недосыпания, ты бы и не поинтересовался… Ну, баба и баба. Ещё одна. С тараканами чуть позабавнее, чем у других.

– Это не так. Зря ты злишься.

– Так, не так – какая разница? Да, я злюсь. Так что уходи. Просто уходи подальше от моей злости. Можешь даже плюшевого медведя себе оставить. Он добрый. Можешь его на помойку выкинуть. В конце концов, он всего лишь плюшевый. А я – всего лишь злая, неувязанная баба тридцати трёх лет от роду. Приду в себя и начну жить нормально. Как все они живут.

– Саша, я свяжу тебя, посажу в машину и всё равно вывезу из этого клоповника!

– Сегодня вывезешь. А завтра мы или поссоримся из-за ерунды или ты станешь таким, как все. Или окажется, что я такая, как все. Ты – просто в очередной раз влюбился. Или – что вероятнее – испытываешь страсть. И что? Что мне делать потом? Всё начинать сначала, но уже в тридцать четыре? В сорок четыре? Я не хочу… Ничего не выйдет. Возможно, встреться мы в мои семнадцать и твои девятнадцать… Но нет. Раз тогда не встретились, значит, и не должны были. Митя, уходи. Не заставляй меня плакать, кричать и… Пустое это всё. Ты очень хорош. И у тебя есть своё место. И в своём месте – своя собака. К тебе приходят твои дети. Или ты сам к ним ходишь – я не знаю. И знать, если честно, не хочу. Потому что они – твои. И они всегда будут твоими. А я – ничья и нигде. Вокруг меня нет ничего. И у меня нет ничего своего. Мир упаковочной стружки… И разгрести её я обязана сама. Уходи, иначе я лопну. Всё, что бы ты мне после всего этого ни предложил, будет инициировано. Мною. И твоим чувством вины или ответственности. А эти чувства – псевдочувства. Они привиты. А настоящее должно быть естественно. Инициированное от естественного отличается, как кислотный дождь от грибного.

– Сашка, я ничего слышать не хочу. Я, правда, просто свяжу тебя, запихну в машину и увезу отсюда.

– Давай не сегодня, ладно? Если я тебе так нужна – не сегодня… Если действительно нужна и чувства не псевдо – потерпишь, подождёшь, – Сашка истерично хохотнула. – У меня в сновидении сидит кто-то слишком терпеливый. А у меня уже кончается терпение. Там, во сне. И здесь, с тобой. Уходи.

– Ты настаиваешь?

– Да.

– Хорошо. Сегодня я уйду. Но завтра я приеду.

«Свяжу… Запихну… Увезу… А сам взял и уехал… Проблема любого потока в том, что никто не хочет шагнуть в него первым. Но ведь это не проблема потока, не правда ли? Это проблема тех, кто не хочет сделать шаг. Потоку вообще всё равно. Он был, есть и будет всегда. Даже тогда, когда не останется уже никого – ни шагающего, ни бегущего, ни галопирующего, ни ковыляющего, ни ползущего…»

– Хорошо. Приезжай завтра.

– Тебе что-то нужно сегодня?

«Да. Ты. Но говорить тебе я об этом не буду. Я не должна говорить. Ты должен знать. Если ты – это, конечно, ты . Единственный потерянный свой, а не очередной найденный чужой…»

– Да. Покой. У меня всего лишь невроз. Он лечится проще простого: покоем.

«Скажи. Просто скажи. Произнеси вслух, даже если ты ещё не знаешь. Скажи мне, что ты меня любишь. Мне так давно этого не говорили… Шагни…»

– Саша, с тобой всё будет в порядке?

– В полном.

– Пожалуйста, не выходи никуда до завтра. У тебя всё есть?

– Более чем.

– Хочешь, я заночую в машине?

«Я буду печь пироги, Василий… «Не выходи»… Вот так мы все и живём. Не выходя за рамки…»

– Нет. Со мной всё будет в порядке. Я никуда не выйду до завтра. Уходи. Прошу тебя.

Сашкин мир начал превращаться в камень.

Будь тут старый эрдель Фёдор, он что-нибудь придумал бы…

Примерно часа в два ночи Фёдор сперва растрепал в клочья плюшевого медведя, а потом укусил хозяина, колотящего свою дурацкую грушу. И мучительно завыл. Митя опешил настолько, что даже не ударил пса. Не наказал. Он кубарем скатился по лестнице вместе с собакой, сел в машину, куда стремительно запрыгнул Фёдор через водительскую дверь, и поехал к Сашке.

Но Сашки в квартире не было. Дверь была приоткрыта. Митя вошёл. Всё, что он успел, – схватить листочек из блокнота, лежавший на подоконнике. Мельком проглядел. Нет. Никаких глупых записок. Просто стихотворение.