Джеймс Бейкер - Инжектором втиснутые сны

Как-то ночью, когда я сидел на диване в обнимку с обнаруженной на кухне бутылкой «Метаксы», меня охватил жесточайший циничный ревизионизм. Меня подтолкнул к этому образ самой Шарлен — не с воображаемого целлулоида, а из настоящего, паскудного фильма двадцатилетней давности, снятого на шестнадцатимиллиметровой пленке.

По MTV пустили «Кладовую классики», [455] «Closet Classic» — собирательное название записей выступлений групп и исполнителей шестидесятых. рекламный клип «Stingrays» шестьдесят пятого года — «Милый, когда мы в ссоре»; я знал, что он существует, но никогда его не видел. По нынешним стандартам он был топорный: цвета смазаны, режиссура невнятная, техническая сторона — никакая, сюжет — не лучше. Начало было таким: Шарлен свернулась калачиком рядом с мягкими игрушками в простенькой спальне, какие бывают в пригородах; выглядела она раздраженной, а губы ее двигались, воспроизводя слова песни, которую многие считали самой слабой из всего репертуара «Stingrays». И хотя предполагалось, что все это должно было вызывать отвращение к жестокости в любви, на самом деле все было пропитано этой жестокостью, как грязью, а Шарлен изображала сладострастную волну боли в пастельных тонах. «Милый, когда мы в ссоре, — пела она, — меня словно жжет изнутри. Я плачу всю ночь от горя и хочу убежать и скрыться вдали».

Фильм переключается на ссору Шарлен с ударником Фрэнком, который играет ее парня — на пригорородной дороге, на заднем фоне — его хромированный «харлей-дэвидсон» сверкает в грязно-желтых солнечных лучах. Они осыпают друг друга насмешками, как в том вырезанном из «Восхода Скорпиона» [456] «Scorpio Rising» — фильм режиссера Кеннета Энгера, своего рода классика андерграунда. эпизоде; воск для мужских причесок, расплавившись, тонкими струйками течет по гнусной красной физиономии Фрэнка. Поначалу это лишь слова, но вот — ХЛЕСЬ! — его рука пролетает по ее лицу. Тут же — Р-РАЗ! — ее ногти полосуют его покрытую оспинами щеку. Она убегает, а он, изумленный, смотрит на кровь на кончиках пальцев.

«Милый, когда мы в ссоре, я поступаю плохо, я знаю». С отчаянным жадным взглядом она подходит к убогому пляжному павильону для танцев (реальное местечко в Оранжевом округе, только оно давно уже развалилось). Присматривается к Бобби, здесь он представляет собой воплощение невинности — голубая серферская рубашка «пендлтон», пушистые (а не сальные) светлые волосы, словом, полная противоположность мачо-байкеровской аморальности Фрэнка. Она протирается мимо Бобби, явно провоцируя его: зажав кончик языка между зубами и строя глазки. Обеспокоенный, он все же ведется и застенчиво приглашает ее потанцевать. «Я просто с ума схожу, милый, когда мы в ссоре с тобой». Они с Бобби покачиваются в медленном танце. Его восторженный взгляд слишком искренен, чтобы быть наигранным. А в ее взгляде — расчетливость, и она поглядывает на дверь. И Фрэнк не разочаровывает ее — он неожиданно врывается в павильон. И как только она видит его, убедившись, что он тоже ее заметил, она соблазняюще смотрит на Бобби и будто бы выдыхает: «Поцелуй меня». И он целует.

«Я ревность твою вызывала, милый. И как же глупа была эта игра». Фрэнк в ярости расшвыривает парочку. Бобби с трудом удается устоять на ногах. Фрэнк жестом показывает, мол, пойдем-ка выйдем. А снаружи поджидают Джимми и Билли, они играют злобных байкеров, дружков Фрэнка. Они наваливаются на Бобби сзади. Фрэнк вытаскивает блестящее лезвие. Камера переключается на глаза Шарлен. Завороженная ужасом, она смотрит, что будет дальше.

«Вот мертвый мальчик в своей машине, — горестно поет она, — и во всем виновата лишь я». Так и есть: мертвый Бобби на фоне рассвета, погибший не в аварии, на что все время намекал текст, а лежащий грудью на руле своей «импалы», уже окоченевший, под лучами утреннего солнца — точно такой, каким его обнаружат спустя пять лет, только в «шевроле».

«Мне остается лишь только рыдать, когда я вспоминаю о крови опять, — всхлипывает она — снова в своей спальне, слезы оставляют дорожки на ее щеках. — И слезы бегут по щекам моим быстрой рекой». Камера отъезжает назад, и мы видим, что на ее ноге, там, где обычно носят ножной браслет — наручник, и цепочка от него тянется к столбику кровати, покрытой розовым шелковым покрывалом. И вот входит Фрэнк в рубахе без рукавов, нависает над ней, поигрывая лоснящимися мускулами. Она выглядит обиженной и забитой, когда он наклоняется к ней. «И только одно хорошо, милый, когда мы в ссоре». Он грубо подтаскивает ее к себе, впивается ртом в ее губы. «То, как потом ты прижимаешь меня, ох, детка, так крепко». Но пока он целует ее, она вытаскивает опасную бритву из жестких волос. Жуткий наезд камеры на лицо орущего Фрэнка в момент, когда она режет его бритвой — конец фильма.

Это довольно сильно прочистило мне мозги, вышибив кое-какие блоки. Я обалдело сидел, пустая бутылка «метаксы» стояла у меня под ногами, по телику шли еще какие-то клипы. Я пытался вдолбить себе, что это все — фантазии Денниса, а она всего лишь играла роль, выдавала ему то, что он хотел. Что это всего лишь дурацкий рекламный клип, состряпанный за пару дней и вскоре позабытый. Что он ничего не значит.

Но во мне поселилось мерзкое болезненное чувство — словно опарыши в конфетнице в форме сердечка. Это не было абстрактной эмоцией. Скорее что-то вроде того, что чувствует какой-нибудь лох, когда его девчонка говорит ему, что ее изнасиловал недавно вышедший из тюрьмы черный, которому она «оказывала моральную поддержку». У меня и раньше время от времени возникало подобное чувство: что несмотря на весь мой опыт, чего-то из основных моментов в отношениях мужчин и женщин я не понимал, а может, просто был слишком хорошим мальчиком, чтобы замечать или осознавать такие моменты. Возможно, я слишком доверял словам и суждениям. Тогда как кретины и байкеры были намного ближе к истине.

Ее голос. Мазохистское рыдание со слезами в голосе, точно такое же, как в то утро, когда она села за пианино в этом доме, когда она пела «Hurt», а по ее щекам катились слезы. Она плакала по человеку, который столько раз бил ее, который запирал ее, как в тюрьме. Этот юный голосок был так похож на ее голос на кассете, той, про которую я сперва подумал, что это игра. А мог ли я с уверенностью сказать, что это не так? Может, это и вправду было слишком большой натяжкой — упираться в запись с той кассеты, в сценарий с изнасилованием и избиением как в документальное подтверждение только потому, что я понимал, насколько неоднозначной на самом деле была эта ключевая сцена?

Я не знал, что на самом деле случилось в октябре шестьдесят девятого. Не было никаких доказательств тому, что он избил ее тогда. Она могла потерять ребенка по любой другой, естественной причине. Возможно, ей не было нужды осквернять его святилище и открывать для себя потрясающую правду о Черил — потому что она могла знать об этом и раньше. Да неужели ему бы удалось скрывать от нее что-либо о Черил в течение целых пяти лет? Неужели она не знала об аварии, о погибшей в «стингрэе» девушке? Она сама говорила мне, что в первую ночь он сказал ей, как сильно она напоминает ему другую девушку. Может, позже она просто вытеснила из сознания эту ключевую фразу, отложила ее на потом? Она должна была знать о Черил, знать с самого начала. Она обязана была понимать, что именно делает Деннис, что он создает ее по образу Черил — и молча соглашаться с этим. Надеясь, что если она будет так себя держать, он полюбит ее так же сильно, как она любила его. И — да, он сделал ее звездой. Но пришло время — одновременно с концом «Stingrays» — когда она вынуждена была понять и признать, что он не любит ее и никогда не любил, что она напрасно принесла в жертву свою собственную индивидуальность. И вот тогда в ней родились невероятная горечь и бешеная злость. Но почему же после этого она осталась с ним?