Марк Харитонов - Этюд о масках

— Из крапивы ела.

— Суп еще хорош из заячьей капусты, — заметил голос Анфисы Власовны.

— И из черепахи, — вставила баронесса.

— Из крапивы и хлеб неплохой.

— А лепешки желудевые?

— И кофе, — вставила баронесса.

— Колобашки из куглины, — наперебой вспоминали они вчетвером, вдохновленные темой, внезапно общей и бесспорной для всех.

— Пареная каша из дягиля.

— И из крапивы.

— Про крапиву уже говорили, Регина Адольфовна.

— Вы всегда не даете мне слова сказать, — оскорбленно заныла баронесса. — Как будто вы одни голодали.

— А вы, что ли, голодали?

— Да я, если хотите знать, однажды неделю ничего не ела. Пришел врач, идиот, прописал мне для аппетита мышьяк и горчишники по пять минут. Но я еще с ума не сошла, чтобы есть мышьяк, я была в здравом уме и твердой памяти. Я ему сказала: доктор, мне от голода лучше всего помогает колбаса. И шоколадные конфеты. Или хотя бы безе…

— Тс-с, — сказал вдруг голос Анфисы Власовны, и все замолчали.

— Кажется, мама? — прислушалась Нина.

— Показалось, — дала отбой старуха. — Так вы что-то хотели сказать, Регина Адольфовна?

— Я? — испугалась баронесса. — Это вы что-то хотели сказать.

— Не помню. А на чем мы остановились?

— На безе.

— Да. Моя кухарка прекрасно делала безе. У меня были две кухарки, белая и черная. Очень порядочные женщины, сейчас таких нет. И они так пекли безе — я была от него без ума.

— Позвольте, Анфиса Власовна, — робко вставила баронесса, — про безе — это должны быть мои слова.

— Почему это ваши?

— Да потому что мои!

— Да почему это ваши?

— Да потому что мои! Вы всегда все присваиваете, Анфиса Власовна, а сами хоть знаете, что такое безе?

— Почему ж это не знаю?

— Ну что, скажите, что? Может, думаете, это тот, который написал оперу «Кармен»?

Тут раздался странный взвизгивающий звук, и Скворцов не сразу понял, что это смеется маленький шарло; смех его был похож на долгий колесный скрип. Вслед за ним захохотала баронесса — заливистым торжествующим хохотом; смех ее перемежался с карличьим повизгиванием песика, они заражались друг от друга весельем и никак не могли остановиться.

— Регина Адольфовна, — ледяным голосом попыталась прервать их Анфиса Власовна, но вызвала лишь еще больший приступ хохота. — Регина Адольфовна, — вынуждена была она повысить голос. — Регина Адольфовна, — в третий раз повторила она, — кто у нас гегемон?

Баронесса и песик разом оборвали смех.

— Я не понимайть, что ви есть говориль, — попыталась увернуться Регина Адольфовна, но, на ее счастье, соседка опять зацыкала:

— Тс-с.

Теперь и Глеб услышал за стеной шорох. Нина быстро накинула халатик и подалась туда.

— Я, кажется, вас перебила, — сказала Анфиса Власовна.

— Это я вас перебила. Вы уж простите.

— Нет, это уж вы простите.

— Вы просто забыли. Вы все такие, всегда забываете, что вам невыгодно.

— Кто это — мы все? — насторожилась Анфиса Власовна.

— Я имею в виду вас, — смело увильнула баронесса. — Сами же только что сказали, что были без памяти.

— Это совсем в другом смысле. Без памяти в смысле: без ума.

— И без ума, и без памяти.

— Без памяти от безе. Ну и глупы же вы, Регина Адольфовна!

— Мало ли от чего! Не надо было есть, чего не знаете, — и баронесса опять зашлась долгим пронзительным смехом.

Песик тотчас поддержал ее своим скрипучим повизгиванием, и захлебывающийся, волнами накатывающий дуэт этот был так заразителен, что сама Анфиса Власовна вдруг не выдержала, включилась на низкой сдержанной ноте, она смеялась, не разжимая губ, как иногда смеются старухи и некому теперь было остановить этого заведенного клоунского веселья…

Нина все не шла. За стеной из-за хохота старух ничего не было слышно. «Может, там никого и нет, — подумал Глеб, — просто ветер шевельнул занавеску?» Может, Нина просто выдумывает этот шорох, чтобы иметь возможность в любую минуту укрыться, обособиться, выскользнуть из рук его, Глеба? Он не мог воспринимать этот невидимый бесплотный шорох как живое существо, тем более как мать Нины. Да и она сама — воспринимала ли? Она почти и не пожила с ней по-настоящему, это для нее условность, символ, который, однако, связывал по рукам и ногам, приковывал к узкой щели комнаты, позволял видеть в небе единственную бедную звезду. Неужели она и это способна любить, неужели она вправду знала о жизни что-то большее, чем он, — потому что за тем пологом, что прикрывал вход в комнату, бывала совсем рядышком со смертью? Тяжкое знание, которого не пожелаешь нарочно, потому оно и дано немногим. «А вот возьму и сам загляну, — подумал вдруг он. — То-то будет занятно, если там окажется пусто…»

Он приподнялся на диване. Смех сразу оборвался.

Уходит, — испуганно сказала баронесса. Нет еще, — возразила Анфиса Власовна. За окном уже начинался ранний июльский рассвет. Звезда Сантела растворилась в воздухе и исчезла. «Давно я не смотрел на звезды, — усмехнулся про себя Скворцов. — Нина права, в городе не видишь небосвода. Так про все забудешь, потеряешься… немудрено, — догадался вдруг он. — Я ведь нездешний, я деревенский…» Он лишь сейчас почувствовал, как правильно сделал, не открыв перед Ниной вчерашнего. Она бы могла подумать, что теперь он и впрямь сам по себе не может. Так и будет прятаться среди этих стен, боясь выйти на улицу. Нашел убежище! Самому надо справляться. А еще твердит о гордости. Опоры захотелось… подпорки. После столького взятого на себя — расслабиться, размякнуть. Знаем мы эти истины, глаголемые устами младенцев и убогих. Разве ты так проста и неприхотлива по своему выбору? Судьба прихлопнула — и не двинешься. Потому и любишь, ничего не требуя. И жизнь для тебя проста. А повернись она к тебе иначе?…

Он неслышно оделся, подошел к пологу, закрывавшему проем в соседнюю комнату, дотронулся до него — но, сам не зная почему, отвел руку, повернулся и выскользнул в коридор. Чихнул игрушечный шарло, две старухи будто и не ложились спать — глазели на Глеба Скворцова: в сумраке нищей двадцатисвечовой лампочки, способной лишь экономить электричество, лица их белели пятнами: одно раздутое, круглое, с грубо намалеванным кокетливым ртом (когда она успела подкраситься?), с высокими дугами бровей и яблоками румян на щеках; другое тощее, строгое, с не знающими улыбки, прошитыми ниточкой губами — колдуньи-привратницы, стерегущие вход к принцессе и ее тайне.

— Теперь уходит, — сказала Анфиса Власовна из своего кресла.

— Ох, — вздохнула баронесса, — где бы и мне найти покровителя?

Мы подходим в этом кратком и предварительном очерке к ситуации, когда маску и роль выбирает не сам человек — они навязываются более фатально, безлико и жестко [2] Автор пока оставляет в стороне вопрос о так называемых групповых или коллективных масках, которые из-за неподъемной тяжести носят одновременно несколько человек. Так, если верить Шурцу, у тайного союза матанибала в Меланезии употреблялась маска одновременно на восемьдесят — сто мужчин. Представить маску на тысячу и даже миллион человек — дело воображения или техники. . Формальное причисление к тому или иному разряду способно фантастически изменить личность: не только пристрастия, вкусы, речь, но, если угодно, и состав крови, вещество мозга, тела. Физиологический механизм этого явления до сих пор не вполне разгадан.