Энтони Бёрджес - Мед для медведей

– Сыпь – это ужасно, – ныла Белинда. – По-моему, она расползается по всему телу. Причем меня беспокоит вовсе не боль. Ой! Она ужасно выглядит!

Ну вот, опять: Амхерст, ночной кошмар некой Эмили Дикинсон.

– А что мы будем делать, если мне станет хуже? Мы так далеко от дома! – жаловалась Белинда. – Как жаль, что я согласилась ехать. Все мои мучения только из-за Сандры.

– Считай, что мы отдыхаем, и наслаждайся жизнью, как это делаю я, – твердо сказал Пол.

Правда, они оба весьма настрадались от морской болезни, захватившей их, пока судно шло к Скагерраку, но это не главное.

– Разве тебе не понравился Копенгаген? – спросил он.

Сильный ветер с песком в садах Тиволи, холодный полдень, теплый «Карлсберг».

– А Стокгольм?

Спокойное лютеранское воскресенье, вялая чайка, устроившаяся на голове Густава-Адольфа.

Но теперь Белинда лежала в постели с сыпью.

– Ты – моя индеечка, мое живое благодарение, – с чувством сказал он. Но все еще испытывал робость. – Думаю, я пойду приму душ.

У них был общий душ и туалет с пассажирами из соседней каюты, мрачными украинцами, до полуночи распевавшими свои печальные мелодии. Пол моментально разделся и на секунду замер, решая, что делать дальше. Мимо иллюминатора неторопливо прошествовали, оживленно чирикая, две молоденькие блондиночки. Кажется, шведки. В каюту они не заглянули.

– Ладно, – сказал Пол, – душ может и подождать. Подвинься.

– Ты ничуть не изменился, – капризно протянула Белинда. – Месяцами не обращаешь на меня никакого внимания, зато сейчас, когда у меня эта ужасная сыпь, тебе приспичило…

– Ничего страшного, – нетерпеливо пробормотал Пол. – Она похожа на крошки от печенья. Двигайся скорее.

– Но мне же больно!

– Я не трону твою сыпь, моя дорогая, моя сладкая. Ты сводишь меня с ума. Я пьянею от завораживающего взгляда твоих прекрасных глаз, – шептал дрожащий Пол. – Знаешь, ты – настоящая американская красавица.

Интересно, они уже закончили обличать Опискина? Пол все-таки вспомнил, почему ему пришло в голову это имя. Это было как-то связано с Робертом. Но сейчас был явно неподходящий момент, чтобы занимать голову такими мыслями.

– Хорошо, – сказала она, продолжая лежать без движения, – ты сам напросился. Тогда я покажу тебе, что я хочу.

И показала.

– Ох, – воскликнул он, – боже мой!

Это было нечто волшебное, экзотическое, абсолютно аморальное и к тому же совершенно непохожее на его достаточно либеральные понятия о благопристойном достижении обоими партнерами полового удовлетворения. Пол считал себя достаточно образованным в вопросе полового воспитания человеком, в свое время он прочитал немало соответствующей литературы, но сейчас он испугался. Как это можно назвать? Сладострастным исступлением? Взрывной волной похоти? Возможно, льющаяся рекой водка, неизменный чай с лимоном и каменным зефиром как-то изменили их? Во всяком случае, Пол чувствовал себя вовсе не так хорошо, как хотелось бы. Откуда она набралась всего этого? Из книг? Но ведь она никогда и ничего не читает! Из разговоров? Но такие вещи вряд ли обсуждают даже самые близкие подруги.

Огромная и уродливая рыба появилась из бездонной пучины и проникла в их тихий водоем, чтобы поплавать. Уродливая? Почему? Ведь у рыбины было лицо Роберта. Нет, такого не может быть. Глупо даже думать об этом.

Он сказал:

– Невероятно!

Она ответила:

– Убирайся! Уйди отсюда! Оставь меня в покое!

Белинда застонала и начала всхлипывать. Не дождавшись реакции, она резко отвернулась, отодвинулась от него подальше и уткнулась носом в переборку.

Все еще обнаженный Пол присел на краю койки, шокированный, удивленный, довольный, ошарашенный, заинтригованный, озадаченный, возмущенный, охваченный ревностью. Он неожиданно вспомнил слова совершенно незнакомого человека, покупателя, пришедшего в магазин за металлической чесалкой для спины. Тот говорил о «первоклассном знании наиболее эффективных способов эротической стимуляции». Пол повернулся к Белинде, намереваясь задать множество вопросов, но она завернулась в простыню с головой.

Он легонько похлопал укрытую простыней аппетитную округлость, прикинув, что это должно быть, но, очевидно, не угадал. Белинда глухо вскрикнула, села и резко сдернула с себя простыню, представ перед ним обнаженной. Ее глаза метали молнии.

– Мне больно! Кретин! Все мужчины – неуклюжие и грубые животные…

В это время дверь, которую Пол забыл запереть, распахнулась и в каюту ввалился Егор Ильич.

Он вечно крутился в ресторане, предназначенном для пассажиров первого класса, но, казалось, не занимал никакой официальной должности на судне. В манере поведения Егора Ильича никогда не проявлялось подобострастие, поскольку это было запрещено режимом, наоборот, к пассажирам он относился по-семейному бесцеремонно.

Вот и сейчас он появился в каюте без стука, довольно ухмыльнулся, обозрев обнаженную фигуру дяди Павла, так он называл Пола, не обошел своим вниманием и грудь Белинды, а когда она юркнула под простыню, сказал: «Ага» и в знак одобрения поднял большой палец. Он был красив, но какой-то детской красотой, обладал очень красной, выдающейся вперед нижней губой и блестящими напомаженными волосами, распространяющими запах крема после бритья «Макс Фактор». На нем был хорошо сшитый вечерний пиджак (у него был еще один, утренний) от Бертона или Джона Колье. Он был слишком смазлив, чтобы стать хорошей рекламой Советской России. Что касается политической системы, он, скорее всего, ее просто не понимал. Он показывал дяде Павлу фотографию своей семьи за рождественским столом, однажды в ресторане он даже позволил себе исполнить довольно смешную пародию на Хрущева, которого он называл «Большой живот». Кроме того, он был убежден, что спутники и космические корабли – пустая трата народных средств, а наиболее значительными достижениями Запада считал джин, принцессу Маргарет, быстросохнущие мужские рубашки, автомобильные гонки и мистера Гарольда Макмиллана. Сделав круг по каюте, он остановился возле койки и сказал: «Ужин через десять минут. Одевайся быстрее». Затем он потянул на себя простыню, и, когда из-под нее показалась красная физиономия Белинды, сообщил: «А ты оставайся в постели. Доктор велел. Ужин я принесу в каюту. Что я принесу? Красную икру, консервированные крабы, огурец, черный хлеб».

Пока Пол поспешно натягивал нижнее белье, Егор Ильич, явно чувствовавший себя в каюте как дома, открыл шкаф и вытащил спрятанную среди одежды бутылку грузинского коньяка. Стаканы были у него с собой. Он щедро наполнил два стакана, протянул один из них Полу и сказал:

– Твоей жене нельзя. Доктор сказал, что ей нельзя пить и курить. А нам можно. – Он чокнулся с Полом, сказал «За ваше здоровье!», после чего коньяк моментально исчез.