Алексей Санаев - Уругуру

– Вы... э-э-э... русский медведь, Алексей, – сообщил он мне с большим воодушевлением. – Вы набрали в багаж кучу электроприборов величиной с пирамиду Джосера! Вот скажите на милость, как вы планируете все это питать электричеством, если там, куда мы едем, его просто нет? Пальчиковые аккумуляторы, зарядка для телефона – даже не рассчитывайте, что все это будет работать. Вот! – Он указал на дурно пахнущий, опутанный проводами генератор. – С этой вещицей мы точно не пропадем!

Я попросил персонал отеля аккуратно упаковать «вещицу», в результате чего отношение ко мне в гостинице резко ухудшилось. Мое реноме продолжило стремительно падать и в последующие дни, когда Оливье раздобыл где-то шесть спальных мешков, громоздкую палатку, рассказ об удивительных конструктивных особенностях которой занял несколько часов, два ящика растворимого кофе, столько же растительного масла, рыбных консервов и множество других вещей, без которых Лабесс не мыслил нашей жизни на плато Бандиагара.

Вернувшись в один из дней вместе с Амани из библиотеки Сорбонны, мы обнаружили в моем номере внушительную упаковку разноцветных леденцов, жевательных конфет и шариковых ручек, сопровожденную запиской Оливье: «Не есть! На подкуп детей. Дети – лучшие проводники по Африке!» Вечером того же дня управляющий отеля заглянул ко мне в номер и вежливо намекнул, что если я собираюсь заняться нелегальной торговлей мелким оптом, то мне придется немедленно убраться из отеля «Ренессанс Вандом». К счастью, мне вскоре удалось уговорить Амани перевезти весь наш багаж на чердак ее особняка, цинично купив с помощью улыбок и денежной мзды благорасположение пожилой домовладелицы. После чего я успокоил управляющего гостницы, что весь контрафактный товар уже сбыт, а прибыль будет мною пущена на оплату услуг отеля «Ренессанс Вандом».

Другое ценное качество профессора Лабесса было мною воспринято поначалу с энтузиазмом, который довольно скоро трансформировался в тревогу. Дело в том, что Оливье поддерживал чрезвычайно интенсивные отношения с самыми разными представителями научного и околонаучного мира, которые в рекордно короткие сроки были оповещены о готовящейся экспедиции. В результате уже через несколько дней после подключения Лабесса к процессу подготовки в наш лагерь потянулись добровольцы, готовые совершенно безвозмездно участвовать в любой, даже по определению суицидальной, экспедиции хоть на другой конец Солнечной системы.

Чаще всего это были неприлично обросшие студенты в роговых очках, причем их знаки внимания производили на Амани Коро самое гнетущее впечатление. Иногда они приводили под руки какого-ни будь древнего профессора, который, держась за стену, дрожащим голосом просил взять его в поход, гарантируя свою необыкновенную физическую выносливость.

О каждом из этих людей Оливье был самого высокого мнения и рекомендовал их в качестве незаменимых участников предприятия. Наш заметный невооруженным глазом скептицизм приводил его в отчаяние.

– Почему же... э-э-э... вы обидели Эжена и Гийома? Они были моими лучшими студентами... Они уже одиннадцать лет работают над потрясающей темой... Знают историю Судана как свои пять пальцев, и даже лучше! Ну, зачем же вы, Алексей, спросили у них: «Как часто у вас случаются припадки вроде этого?»

– Оливье, это неподходящие люди, – вкрадчиво говорил я, подливая ему вина. – Они угробят нам все дело. Один из них разваливается на куски у нас на глазах под грузом прожитых лет, второй никак не выйдет из пубертатного периода и озабочен не историей Мали, а коленками нашей уважаемой Амани Коро... – На этом месте Амани обычно фыркала и свирепо посверкивала из-за стекол очков черными глазами. – Если в нашем походе кто-нибудь умрет или, хуже того, родится, у нас будут серьезные трудности.

Оливье обижался, горестно кивал головой, обещал «вежливо отказаться» от помощи своих лучших студентов и их прадедушки, но на следующий день по его рекомендации ко мне приходили новые уникумы.

В один из таких дней, когда мы завершали материальные приготовления к поездке, а бюрократические формальности были уже закончены, ко мне поступил очередной звонок «по протекции Лабесса». Звонивший отрекомендовался профессором Жан-Мари Брезе и отрывистым голосом предложил встретиться. Я, честно говоря, к этому времени уже потерял веру в адекватность представителей ученого мира и ожидал увидеть перед собой очередного старикана с безумным взглядом и лихорадочно красными щеками. Но в устричном ресторане на углу площади Опера и бульвара Капуцинов меня ждал коротко стриженный мужчина в дорогом костюме, галстуке и сверкающих ботинках. Чем-то родным, московским, корпоративным повеяло на меня от этого человека, и Жан-Мари мне сразу понравился. Следует с самого начала заметить, что за время встречи он ни разу не улыбнулся.

– Добрый день, господин Санаев. – Он привстал и сухо пожал мне руку, откладывая газету. – Профессор Брезе.

– Enchante´, профессор. Слушаю вас, – ответил я тем же деловым тоном, чем явно вызвал расположение Жана-Мари, не привыкшего к многословию.

– Мне бы хотелось услышать о целях, планах, сроках и составе планируемой вами экспедиции в Мали, господин Санаев, – продолжил Брезе. – Я готовлю к публикации книгу и уже несколько лет планирую поездку в этот и другие районы Западной Африки, чтобы получить дополнительные практические материалы. Я бы хотел, если мы договоримся, присоединиться к возглавляемой вами исследовательской группе.

Таких людей я просто обожаю. Есть и другие представители науки. Вот образ типичного ученого: как известно, это расхлябанный, несобранный человек, вечно витающий в параллельных мирах творческого поиска и брезгующий порядком в собственной земной жизни. Его письменный стол завален книгами; книги лежат на кухонном столе, служа подставками для горячих сковородок; они громоздятся высоченными штабелями возле его кровати, вынуждая его жену либо развестись, либо разделить профессию с супругом.

При этом такой ученый считает себя выше бытовых проблем и потому оказывается бессилен, несостоятелен в случае закупки продуктов, проведения ремонта в собственной квартире или оплаты коммунальных платежей. Его внешность жестоко страдает от недостатка ухода за ней: рубашка уже давно вытерлась и лишилась своего первоначального цвета; лицо заросло щетиной, и только толстые линзы очков помогают идентифицировать на этом лице глаза; прическа потеряла форму много лет назад, и ее уже не восстановить. Даже в собственном научном учреждении он не ударит палец о палец, чтобы разобраться с бухгалтерией или отделом кадров. Он никогда не знает порядка проведения необходимых процедур и не является вовремя на деловые совещания или ученые советы. А так как во всем институте обычно на сотню ученых приходится два-три здравомыслящих лаборанта или секретаря, то жизнь такого учреждения превращается в полный бедлам.