Финн - Здравствуйте, мистер Бог, это Анна

— Потому что это они сравнивают себя с мистером Богом.

— Это то же самое, — заявил я.

— И совсем не то же самое.

Я уже решил, что выиграл этот раунд, потому что мне удалось своими вопросами поставить ее в тупик. В конце концов, раз она согласилась, что люди не сравнивают мистера Бога с собой, то, следовательно, они очевидным образом не сравнивают и себя с мистером Богом, и я сказал ей об этом. Уже готовый воздеть свое знамя над покоренной крепостью, я спустил на воду самый свой непотопляемый эсминец:

— Ты сказала, что люди сравнивают. Должно быть, ты хотела сказать, что они не сравнивают…

Анна посмотрела на меня. Я тут же скомандовал: «Готовсь!» Я знал, что прав, но решил на всякий случай приготовиться — просто так, мало ли. Один взгляд Анны — и мой эсминец, не пикнув, пошел ко дну.

Я помню, что сразу же почувствовал себя плохо — потому что она запуталась в собственных аргументах, потому что в этом была и моя вина и потому что я был чрезвычайно доволен своей победой. Она придвинулась ко мне поближе, охватила руками и зарылась лицом куда-то в солнечное сплетение. Я подумал, как она должна была устать от всего этого думания и как расстроиться, что «у нее не получилось». Все двери моих внутренних складов любви и утешения с грохотом распахнулись, и я сгреб ее в объятия. Она немного поерзала в знак того, что поняла меня.

— Финн, — кротко сказала она, — сравни два и три.

— На один меньше, — промурлыкал я, ежась от довольства собой.

— Угу. А теперь сравни три и два.

— На один больше.

— Ага. На один меньше — это то же самое, что и на один больше, да?

— Ну, да, — проворчал я, — на один меньше, это то же са… ой!

В тот же миг она уже была в десяти ярдах от меня, прыгая от радости и визжа, как баньши. [19] Баньши — «женщина из эльфийских холмов», персонаж кельтского фольклора. Дух, который дикими воплями и рыданиями предвещает несчастья и смерть членов семьи. Может быть как прекрасной, так и безобразной.

— Это не одно и то же! — завопил я вслед за ней.

— Вот-вот! — вторила мне она.

Мы помчались домой по длинной торговой улице, ныряя и лавируя между лавками и телегами, с которых продавали всякую всячину. Я так ее и не поймал. Она была значительно меньше меня и легко продиралась через такие места, в которые я не мог протиснуться чисто физически или, если уж на то пошло, и умственно тоже.

Позже вечером мы сидели на стене, ограждавшей железнодорожное полотно, и смотрели, как мимо проносятся поезда. Я спросил:

— Это и было одно из твоих знаменитых стеклышек?

Она издала некий звук, который я истолковал как «да». Помолчав немного, я продолжал:

— И сколько у тебя таких стеклышек?

— Несколько миллионов, но они все для игры.

— А есть такие, от которых ты не можешь избавиться?

— Я уже.

— Уже чего?

— Избавилась от них.

Тон спокойной констатации факта, которым она это сказала, заставил меня проглотить свою следующую фразу. В голове у меня жужжали всякие поучительности типа «Гордыня всегда предшествует поражению» или «На тех, кто слишком в себе уверен, дьявол воду возит». Как настоящий взрослый, я чувствовал, что должен малость сбить с нее спесь, чтобы она не разбрасывалась такими сентенциями. В конце концов, я желал ей только добра, и это единственная причина, по которой я был готов читать ей проповеди. Я хотел сказать ей это только ради ее же блага. Это был мой долг, и я чувствовал, как внутри разливается теплое и уютное осознание собственной праведности. На этот раз ангел пролетел своей дорогой, забыв стукнуть меня по кумполу, и я был во всеоружии. Впереди зажегся зеленый свет, дорога была открыта. Жаркое моих банальностей, поговорок и «просто добрых советов» дошло до стадии «вращать быстро, подрумянивать равномерно», и я уже открыл рот, чтобы извергнуть на нее поток вселенской мудрости… Проблема в том, что мудрость почему-то не желала извергаться, и вместо этого я неожиданно для себя спросил:

— Ты думаешь, ты знаешь больше, чем преподобный Касл?

— Нет.

— А у него есть стеклышки?

— Да.

— А как получилось, что у тебя их нет?

Маневровый паровоз зашевелился в темноте, испуская облака пара и надрывно воя; пара предупредительных свистков, ревматический визг суставов, и он толчком тронулся с места. Вагоны встрепенулись, ожили и передали дальше по линии понятный только своим сигнал: «Дин-дон-банг-бинг-бонг-банг-ти-кланк». Он дошел до конца состава, и обратно к паровозу вернулось сообщение: «О'кей, мы проснулись, все наши на месте, кончай орать». Я усмехнулся при мысли, что паровоз чем-то похож на Анну. Оба они действовали одинаково — паровоз толкал вагоны, а Анна подталкивала меня, чтобы я задавал вопросы, на которые ей хотелось ответить.

Ей не нужно было обдумывать ответ на мой вопрос: «Как получилось, что у тебя нет стеклышек?» Он был готов уже давно и ждал только подходящего момента, чтобы достичь моих ушей. Делать из него проповедь она тоже не стала, а просто сказала:

— Это потому, что я не боюсь.

Ох, наверное, эта фраза из тех, которые можно услышать реже всего. Потому что в ней-то все и кроется. Потому что сказать такое — дорогого стоит, потому что цена отсутствия страха — вера. Ага, вот вам и вера. Что за слово! Это больше, чем доверие, больше, чем безопасность; она не имеет ничего общего с неведением, но и со знанием тоже, если уж на то пошло. Это умение отказаться от «Я — центр мироздания» и передать полномочия другому. Анна поступила крайне просто — она слезла со стула и предложила мистеру Богу сесть. И я знал это всегда.

Мне нравится математика. По мне, так это самое прекрасное, волнующее, поэтичное и совершенное из всех занятий. В течение многих лет у меня была любимая вещь, игрушка, о которой я любил думать и которая будила во мне всяческие идеи: очень простая штуковина, два кольца из тяжелой медной проволоки, соединенные друг с другом наподобие звеньев цепи. Я так часто играл с ней, что подчас не осознавал, что верчу ее в руках. По случаю именно в тот момент я держал ее так, что кольца оказались друг к другу под прямым углом.

Анна показала на одно из колец и заявила:

— Я знаю, что это такое. Это я. А это мистер Бог, — добавила она, указывая на другое. — Мистер Бог проходит через самую середину меня, а я — через самую середину мистера Бога.

Так оно и было. Анна быстро усвоила, что ее настоящее место — в сердце мистера Бога, а его настоящее место — в ее сердце. Это не самая простая мысль, чтобы сразу свыкнуться с ней, но она становится все приятнее и приятнее, и Аннино «потому что я не боюсь» было безупречным ответом на вопрос. В этом был ее стержень, ее представление о том, как устроен мир, и я завидовал ей.

Но иногда, хотя и не так уж часто, Анна оказывалась совершенно беззащитной. Однажды мне случилось видеть, как полная ложка сладкого пудинга с изюмом и яично-молочным кремом застыла у нее в руке, не дойдя до рта. Вот как это случилось.