Игорь Ушаков - Семейная сага

Около двери ее дома она отдала мне мой пиджак, повернулась ко мне, обняла меня одной рукой за шею и поцеловала в губы. Я в ответ стал целовать ее лицо, глаза, губы. Мы уже давно не целовались с Катей, и я совсем потерял голову, я почувствовал, что так сильно ее желаю, что если бы это происходило не на улице, я мог бы потерять над собой контроль… Но главное, все же, не это опьянение, а чувство душевной близости.

Какое это счастье — любить и быть любимым!

Мы вот с ребятами в школе частенько философствовали, в чем смысл жизни: было все — и служение народу, и самоотдача в творчестве, и свершение великих дел… Все это ерунда! Смысл жизни — только в любви! И не в той

аморфной христианской "любви к ближнему", а вот именно в такой всеопаляющей любви к единственной и любимой женщине…

А любовь к ближнему вообще и творение абстрактного добра — это общечеловеческие ценности жизни цивилизованного человека, независимо от его религиозной или антирелигиозной позиции в жизни. Это принцип жизни, но не ее цель.

Проводил я Катюшку и пока шел домой, в голове у меня зазвучали стихи:

Слабые верят в Бога. Сильные верят в себя. А мне же одна дорога — Верить только в тебя.

Катерина. 1928, 17 сентября

Вот и девятый класс… Опять уроки, уроки, уроки. Уж

скорей бы кончить школу!

С Мишей видимся редко. После его дня рождения виделись только четыре раза по воскресеньям да и то накоротке. Один раз посидели на его любимой скамейке в парке над обрывом. Он набросил на меня свой пиджак и обнял, тихонечко прижав к себе. Но он всё же странный: я всё ждала, что он меня поцелует, а он — как ледяной. Чувствую, что он от меня с ума сходит, но все время только в небо смотрит да вдаль. Еще оживляется немного, когда стихи свои читает, хотя делает это с робостью и стеснением. Неземной он какой-то, хотя и очень добрый и хороший. Очень мне хочется его полюбить, чтобы где-то внизу живота немело и будто кололо маленькими иголочками. Но не могу же я все брать на себя — и обнимать его, и целовать! Ведь я же женщина, а он мужчина, а не наоборот!

А в школе интересно. За лето все повзрослели. Я среди наших девчонок держусь немного отчужденно, все знают, что я дружу с Мишей Макаровым, а его во всей школе уважают —

он и учился хорошо, и в спорте был не последний, а уж какой он товарищ преданный — об этом почти легенды ходят.

Анатолий вьется вокруг меня, как муха над мёдом. Ведет себя, как мальчишка, делает все так, чтобы я на него внимание обратила. А я, как все: когда смешно — смеюсь, когда глупо — фыркаю. Натали бесится. Она совсем было его у себя в кармане держала. В конце прошлого учебного года даже вела себя, как королева с пажом: "Анатоль, я хочу…" или

"Анатоль, а не можешь ли ты…" Вот и доигралась! Ну, да так ей и надо, воображале.

С Анатолием мы помирились, но я его к себе не очень- то подпускаю. Если он пытается меня взять за руку или обнять за талию, я его обжигаю таким взглядом! Он после этого, как кутенок, приседает и хвостик поджимает. Вот теперь я могу им крутить, как хочу! Могу, да не надо мне теперь этого: что- то лопнуло, какая-то пружинка сломалась в моем отношении к нему.

Но все равно приятно иметь такую власть над человеком. Только вот удивляют меня эти парни: почему нужно сначала по морде получить, чтобы потом, наконец, нормально себя вести?

Михаил. 1928, 5 октября

Работы полно. Изя — заведующий фотомастерской —

стал меня обучать всем своим премудростям: как отснятую пленку обрабатывать, как раствор для проявления готовить, как фотографии печатать и проявлять. Химию в школе я никогда не любил — она для меня была какой-то неодушевленной. А здесь — живое дело, все любопытно, все интересно. В общем-то мне моя работа понравилась.

Сам Изя — хороший парень, всего лет на пять старше меня. Отец его удачливый нэпман, он и организовал дело для сына. Однако времена заметно меняются, коммерция опять начинает притесняться. Тем, кто побогаче, власти не дают спокойно жить. Поэтому и отец Изи свое дело почти свернул, да и у сына хозяйство не процветает, a тлеет, или же он

умышленно не дает ему роста — ведь ниже взлетишь, ниже падать придется!

С Катей своей вижусь, к сожалению, не часто. А вот вчера столкнулся с ней, когда она шла вечером с тем самым Анатолием Дубравиным. Она правда, извинившись перед ним, подбежала ко мне, поздоровалась со мной за руку, была немного перевозбуждена, но я ее понимаю: неудобно немного

— идти с одним, встретить другого… Проснулось что-то вроде ревности: почему на него время есть, а на меня вечно не хватает?

Чувствую, что она ускользает из моих рук, как Жар- птица… Или это я зря нагоняю на себя тревогу? Ведь нам вместе так было хорошо!

О тебе опять мечтаю,

Жизнь свою, как стих, читаю,

И, как свечка, тихо таю, Но в тоске не причитаю. Только грустно дни считаю… С веток лист, шурша, слетает. Исчезают птичьи стаи.

Песнь дождя звучит простая,

Ноты осени листая…

Катерина. 1929, 1 января

Собрались мы вчера с друзьями на Новый год. Были

только наши, из класса. Были на вечеринке и Анатолий, и Наталья. Та пришла разодетая, как принцесса: юбка в обтяжечку, какая-то модная кофточка, прическу сделала "под фокстрот" и даже какими-то духами от нее несет… Ну, по правде-то, духи очень приятные, тонкие, у меня от них даже голова чуть-чуть закружилась… Может, это зависть? Просто самой захотелось быть тоже также элегантно одетой?

Анатолий опять начал бурно ухаживать за мной, забросив Наташку. Мы танцевали с ним и чарльстон, и танго под старенький граммофон. Причем он приглашал меня почти на каждый танец.

Наша "Натали" опять рвала и метала. Она неестественно громко хохотала, похлопывала мальчиков по щечкам с таким видом, будто одаривала их королевскими милостями. Анатолий не был удостоен такой чести. В то же время она вроде бы ненароком очень часто посматривала в нашу сторону. Но вот и наша аристократка не выдержала: когда кто-то объявил "белый танец", она подошла и увела от меня Анатолия. Они, танцуя, о чем-то довольно бурно говорили, потом вдруг посредине танца Наташка бросила Анатолия, выбежала в прихожую, нервно сорвала свою шубку и выскочила в коридор, ведущий на улицу.

Анатолий, хмыкнув, вернулся ко мне. Я его ни о чем не спрашивала, он мне ничего не рассказывал. Перед полуночью чокнулись за старый год, потом сразу после двенадцати выпили за новый год. Было весело, но я решила пойти домой, чтобы мама зря не волновалась. Анатолий, конечно, спросил меня, можно ли меня проводить. Я не отказала. Мне было интересно играть с ним в кошки-мышки, чувствуя своё сильное положение.

Я накинула пальто на плечи, не надевая его в рукава, поскольку до дома было совсем недалеко. Когда мы вышли за дверь в темный коридор, освещенный тусклой лампочкой, что горела где-то около парадной двери на улицу, Анатолий вдруг повернул меня к себе лицом, взяв меня за локти, и приблизил к себе. Я не успела ничего сообразить, только вдруг почувствовала, что у меня нет сил сопротивляться… Он в волнении стал нашептывать мне что-то, что я не слышала, потому что все поплыло у меня перед глазами, как тогда, когда мы были с ним одни на берегу Волги. Ноги мои буквально подкашивались… Я потеряла контроль над собой и не могла произнести ни слова… Мое пальто свалилось с плеч… И хоть в коридоре было достаточно морозно, я этого не чувствовала…