Игорь Ушаков - Семейная сага

Но я и подумать не могу, что все это из-за Павла. Может, спросить ее все же, что происходит? А что сказать? Начнешь говорить с ней, скажет, что я с ума сошел. И правильно скажет: разве это мыслимое дело — подозревать собственного брата и ее?

Впрочем, у Кати и раньше были "взбрыки", еще до нашей женитьбы: то всё хорошо, а то вдруг она от меня устает и бросается в сторону. Может, это сущность женской натуры? Кто знает, как другие-то живут? Ведь "на миру" у всех всё прекрасно, никто сор из избы не выносит. А как на самом деле? И ведь ни с кем на эту тему не поговоришь, не посоветуешься.

Жаль Валерия Савицкого рядом нет. Сели бы, выпили, поговорили. Он единственный, кому я бы мог открыть свои сомнения. И он единственный, кто бы правильно меня понял.

Мы современны — это верно.

От всех мы прячем, словно скверну,

Порывы страстные души.

Мы современны — это скверно! Как было б хорошо, наверно, Жить дикарем в лесной глуши,

Быть искренним, любить безмерно,

И быть себе хотя бы верным,

И чувств друг к другу не глушить…

Сережа. 1945, 5 мая

Сегодня по Ленинградскому шоссе гнали колонны

пленных немцев. Окна нашей школы выходят как раз на шоссе. Мы открыли их и смотрели, а потом учительница отпустила нас с урока, и мы побежали на улицу. Шли фрицы хоть и строем, но кто в лес, кто по дрова: не в ногу, одеты кое- как. Не то, что наши! Красноармейцы с винтовками шли по бокам длиннющих шеренг, ведя этих извергов, которые жгли наши города и села и убивали советских людей.

Мы с ребятами страшно возмущались, когда старые женщины подбегали к шеренгам "фрицев" и совали им, кто кусок хлеба, кто вареную картофелину… Как можно кормит врагов?! Тем более, в достаточно голодное время, когда и сами-то досыта только изредка наедались.

Я пришел домой и рассказал обо всем своей бабушке. Рассказал и про то, как мы с ребятами прямо кипели от гнева. Моя бабушка сказала мне:

— Сереженька, это трудно объяснить, но попробую… Нельзя жить, будучи ожесточенным. Нужно уметь прощать. Иначе ты перестанешь быть человеком.

— А они нас разве прощали? А разве они наших не убивали?

— Мне их по-своему жалко: ведь это же солдаты, их не спрашивают, когда посылают на фронт. Страшны не солдаты, страшны те, кто ими управляет и заставляет преступать человеческие законы.

— А те солдаты, которые убивали женщин, стариков и

детей?

— Не все убивали. Поверь мне: не всякий человек

может убить беззащитного… Конечно, среди тех, кого гнали по улицам, были и такие, которые заслуживают самых суровых наказаний. Но разве ты смог бы уничтожить всех этих пленных, зная, что среди них есть пятьдесят хороших добрых людей, которые не заслуживают суровой кары?

— Ну, если пятьдесят, то не стал бы…

— А если их было бы на пять меньше?

— Нет, наверное, и если было бы сорок пять, то не стал

бы…

— Ну, а тридцать? А двадцать? А десять? Вот так ты и

дойдешь до того, что нельзя, чтобы хотя бы один невиновный погиб незаслуженно. А кого казнить, кого миловать — это военный суд решит.

— Ну, ладно не надо их убивать, но зачем эти женщины давали им хлеб, отрывая этот кусок от себя и от своей семьи?

— Представь себе, что ты бы попал к врагу в плен. И там чья-то мать оказалась к тебе милосердна. Может, она представила, что такое же могло произойти и с ее сыном. Разве ты не был бы ей благодарен за это? Разве у тебя не наступило бы раскаяние, если ты что-то делал не так? А потом во все времена считалось, что к врагу сдавшемуся нужно проявлять милосердие…

Я не со всем был согласен с моей бабушкой, но в чем-

то она глубоко права: надо учиться быть добрым.

Михаил. 1945, 10 мая

Вчера по радио объявили об окончании войны.

Ликованию нет предела, на улицах незнакомые люди поздравляют друг друга, обнимаются. Был грандиозный салют, а вечером народное гулянье допоздна. Даже Сережка весь вечер проболтался по улицам. Рассказывал, что они были с приятелями на Красной Площади. Народу там было, сказал он, как на стадионе во время матча "Спартак" — "Динамо". Это я представляю!

Павел был вчера при всем параде: гимнастерка с желтой лычкой на рукаве, на груди медаль, а не обычная планка. Я ему в чем-то завидую. Как я ни рвался на фронт, меня не пустили: ни разу не смог пройти медкомиссию. У меня еще случаются головокружения безо всякой причины и часто побаливает голова. Последнее-то скрыть легко, а вот пройти по прямой с закрытыми глазами или достать до кончика носа — это для меня все еще проблема. Говорят, что последствия контузии все еще дают себя знать и даже сказали, что "не удивляйтесь, если у вас начнутся головные боли". Куда уж мне удивляться! Они меня уже давно мучают, да я никому не говорю.

Я понимаю, что я не годен к службе в действующей. Но все равно на медкомиссии два года назад я со зла выпалил им:

"А знаете, это лучшая форма избежать призыва: рваться в бой, а на комиссии умышленно не смочь пройти с закрытыми глазами по прямой! Смотрите в оба, умный человек об этом догадается!" На это мне председатель комиссии молча постучал пальцем по моей истории болезни…

Но я все время переживаю, что мне так и не удалось выполнить свой долг перед моими родными, перед моей страной, перед памятью моего отца…

Вечная память!

Тем, кто головы сложил на поле брани… Тем, кто замучен в звериных застенках… Тем, кто погиб от каторжного труда… Тем, чьи души растаяли дымом по небу…

Вечная память вам…

И низкий поклон от нас,

ныне живущих…

Низкий поклон

И от тех, кто родится потом

От нас, ныне живущих…

Вечная память!

И низкий поклон…

Сережа. 1945, 1 июня

Меня послали в пионерский лагерь под Москву. Я в

лагере первый раз, и мне нравится. Все очень интересно, у меня много новых друзей. Мы играем в футбол, ходим купаться на речку. У нас отличные пионервожатые.

Но сегодня со мной произошел случай, который заставил меня глубоко задуматься над вопросом: кто я? Об этом случае я никому никогда не расскажу, потому что мне за него будет стыдно всю жизнь. Может, только бабушке. Она у меня мудрая, и успокоит и посоветует, как жить дальше. Для себя я решил, что с этого дня я зверей — и домашних, и диких

— обижать не буду, буду делать им только добро. А дело вот в чем.

Около нашей лагерной столовой постоянно вертелась беспородная собака с отвисшими едва ли не до земли сосцами. Она была голодна вечно — отбросов было мало, все съедала сама кухонная обслуга. А ей, бедной собаке, еще кутят надо кормить…

Мы обычно выносили малюсенькие объедочки и давали ей. Принимала она пищу от нас со страшным самоуничижением: сгибалась кренделем, прижимала уши и хвост и ходила кругами. За это собаку ту мы прозвали

"Подхалимом". Когда мы бросали ей еду, она обычно резко хватала ее еще на лету, как чайка, и неслась прочь.