Игорь Ушаков - Семейная сага

"первой музыкальной любовью".

Хожу я в оперу один, поскольку Катя оперу не любит, предпочитает оперетту. Я с ней сходил пару раз на оперетту, но не смог даже до конца высидеть, сбежал в буфет, где — благо не было очереди — купил бутылочку пива и наслаждался в тишине и в одиночестве до конца представления. Катя театры вообще не очень жалует, но в "Немировича" похаживает с Павлом и его друзьями по академии.

Сегодня на "Хованщине" во время последнего антракта я спустился со своего третьего яруса на уровень партера, чтобы полюбоваться залом снизу, и столкнулся… с Наташей Семиглазовой! Могу сказать, что рад я был страшно, как будто встретил очень родного человека. Мы обнялись, она погладила меня ладошкой по щеке, будто проверяя, что я действительно существую, взяла меня за руку и мы начали фланировать по фойе вместе со всеми. Она привела меня в буфет, где подошла к одному из столиков и сказала: "Жорик, познакомься, это мой школьный приятель, Миша!" Тот, кого

она назвала дурацким именем "Жорик", оторвался от стакана с пивом, поднялся и представился: "Семиногов!" Я чуть удержался, чтобы не упасть от напавшего на меня смеха: сменила Наташа Семиглазову на Семиногову! Уж хоть бы Осьминогова нашла… С трудом удержавшись, чтобы не расхохотаться, я ответил так же официально: "Макаров". Антракт подошел к концу, раздался первый звонок, я рванулся на свой третий ярус. Наташа успела мне прокричать вдогонку: "Мы тебя подождем у выхода!"

После спектакля, когда я вышел из Большого, то а ступенях меня поджидали Наташа со своим Жориком. Они, оказывается, живут совсем рядом, на углу улицы Горького и Страстного бульвара, в "Доме с балериной". Про эту скульптурную балерину на верхушке дома шутят, что Пушкин на своем пьедестале наклонил голову, чтобы не подглядывать ей под юбку. Ну, да чего не придумают столичные острословы и мастера злословия! К тому же, я думаю, что именно Пушкин в данной ситуации не потупил своего взора.

Как только я подошел, Наташа сказала: "Жорик, ты поезжай домой один, а мы с Мишей пойдем пешком и по дороге поболтаем: как никак почти двадцать лет не виделись!" Жорик со словами: "Честь имею" и козырнув как-то по- юнкерски, как в фильмах про революцию, пошел, не оборачиваясь, к ожидавшему его в отдалении черному ЗИЛу. Я так и не понял, кто он — киноактер или высокого ранга начальник. Но ведь не царский же офицер! Хотя вряд ли киноактер — при такой-то машине да еще с шофером!

Мы шли с Натальей по тихой, почти ночной Москве. Прохожих на улице Горького было мало. Она взяла меня под руку и прильнула ко мне. Мне стало, признаюсь, ужасно приятно, как в те далекие года!. Мы долго шли молча. Потом она сказала:

назад!

— Боже, как давно это было! Семнадцать лет тому

— По-моему, это было даже где-то в начале мая…

— Нет, Мишенька, это было двадцать восьмого апреля. Я тот день запомнила на всю жизнь… Какая я была тогда святая и чистая! Как и моя любовь к тебе…

— Наташа, ты для меня всегда была и навсегда останешься святой и чистой…

— И ты для меня, Миша… Ведь мы были первыми друг для друга… Впрочем, что значит "первыми", — вдруг взорвалась она. — Мы же не скаковые лошади на ипподроме! Ты для меня был единственным! И останешься навсегда единственным…

— Ну, что ты, Наташа…

— Да, да, да! Если бы ты сейчас предложил мне уйти с тобой, я бы ни на секунду не раздумывая, бросила бы все эти министерские коврижки, все эти никому не нужные лимузины, всю эту "светскую" суету… И ушла бы, ушла бы хоть на край света — в глухомань, в нужду… Лишь бы с тобой!

— Наташа… Я тоже часто вспоминаю про тебя… Видишь, даже встретились мы на Мусоргском, и это неспроста. Каждый раз — а хожу я на Мусоргского очень часто — я вспоминаю тебя.

— Мишенька, ты не понимаешь… Я брошу Жорика, я отрекусь от всего, чтобы быть с тобой…

— Наташа, ты всегда жила жизнью, как бы это правильнее сказать, аристократической, что ли, светской. Я не смогу тебя обеспечить тот уровень жизни, к которому ты привыкла… Я не неудачник, но я обычный советский военнослужащий. К тому же на мне семья, у меня растет сын…

— Нет, ты ничего не понимаешь…

Она замолчала, о чем-то глубоко задумавшись. Вдруг она неожиданно спросила:

— А ты все еще с Екатериной?..

— Да…

— Брось ты, извини за выражение, эту… эту… — подбирала Наташа уместное, но приличное слово, — эгоистичную самку, она ногтя твоего не стоит! Она никогда тебя не любила, она любит только себя!..

— Наташа, дорогая! Я всё понимаю, что ты говоришь. И

не в Кате дело… Я опустошен до предела… Я сам сейчас

ничего не стою. Я любой женщине могу принести сейчас только несчастье. Я часто думал о тебе, я жалел, что у нас все тогда оборвалось… Вернее, что я тебя так подло бросил… Мне очень жаль, но возврата к прошлому нет: ты никогда не простишь мне мое предательство тогда в далеком тридцатом году, когда я бросил тебя… А я всегда буду терзаться своим предательством…

— Может, ты и прав… Но как-то жаль, что жизнь проходит… Нам с тобой уже почти под сорок, а ощущения, что жизнь получилась, так и нет…

Мы уже подошли к ее дому. Через улицу, под старомодными фонарями стоял в своей обычной задумчивой позе Александр Сергеевич…

Наташа посмотрела на меня каким-то просветленным взором, взяла меня своими ладонями за щеки и поцеловала в губы. Потом, сказала:

— Прощай, мой единственный на всю жизнь… Дай Бог тебе счастья! Может, еще и перекрестятся наши дороги… Но помни меня, Миша! Я всегда любила только тебя да и сейчас люблю!

С этими последними словами она юркнула в свой подъезд. Я постоял немного, а потом пошел в сторону Маяковки, чтобы там сесть на метро и поехать домой.

На душе у меня скребли кошки. Я страшно жалел, что не сказал Наташе чего-то важного. Но чего? Я почти с ужасом думал, что я могу больше никогда в жизни ее не увидеть. Это приводило меня почти в паническое состояние… Ощущение почти смерти близкого человека.

Но что я мог сделать? Принять ее предложение и умчаться с ней на край света? Даже если бы я смог сделать невозможное — а я ведь не могу предать ни Сережку, ни Елену Степановну, ни, в конце концов, Катерину — даже если бы я смог это сделать, что бы это была за жизнь с Наташей? Каждый из нас жил бы не чувством, а воспоминанием о чувстве. А потом, как могут жить вместе тот, кто предал, и тот, кого предали?..

Я дошел до Маяковской, но не вошел в метро, а пошел дальше, до Белорусской. Мне нужно было побыть одному…

По пути зашел в магазин, купил бутылку массандровского портвейна. Перед самым домом сел на скамейку, где обычно вечерком сидят кумушки-старушки и перемывают косточки, и прямо из горлышка выпил всю бутылку. Домой пошел побыстрее, чтобы не опьянеть и не свалиться на улице… Я ведь совершенно не умею пить — а тут, как-никак, целая бутылка крепленого…