Жоржи Амаду - Жизнь

Так. Я до сих пор не могу смириться с этим. Боже мой! Мне гораздо проще общаться с животными, чем с людьми. Когда я вижу своего коня, свободно пасущегося на лугу, мне хочется прижаться лицом к его сильной, бархатистой шее и рассказать о своей жизни. И когда я глажу по голове свою собаку, я знаю, что она понимает меня без слов.

Возможно, девушка с северо-востока уже поняла, что жизнь — штука достаточно скверная, и что душа не всегда крепко привязана к телу, особенно такая слабая, как у нее. Напичканная суевериями, она воображала, что если она почувствует вкус к лучшей жизни, разочаровавшись в своей собственной, то превратится в ползучую гадину. А этого, несмотря на весь ужас своего положения, она не хотела, не хотела лишиться себя. Она считала, что подверглась бы тяжелому наказанию и даже смертельной опасности, если бы у нее появились удовольствия. Поэтому она спасалась от смерти тем, что жила, довольствуясь малым, экономно используя свою жизнь, чтобы та не оборвалась. Эта экономия давала ей определенное чувство безопасности, ведь кто низко летает, тому не так больно падать. Чувствовала ли она, что живет напрасно? Не знаю, думаю, что нет. Только однажды задала она себе трагический вопрос: что я есть? Но так испугалась, что совершенно перестала думать. Но я, которому не удалось стать ею, чувствую, что живу напрасно. У меня есть средства и я регулярно плачу за свет, газ и телефон. А эта девушка иногда даже покупала с зарплаты розу.

Эти события произошли в нынешнем году, и я откажусь от этой трудной истории, только обессилев от борьбы, я не дезертир.

Иногда она вспоминала песенку, под которую водили хоровод соседские девочки — девочки с розовыми бантами в локонах: «я пришел за вашей дочкой, ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля…» Она не принимала участия в их играх, потому что в это самое время тетка заставляла ее мести пол. Мелодия этой песенки была бледным призраком, как безумно красивая, но увядшая роза, эта мелодия была нежным и ужасным призраком детства, лишенного куклы и мяча. Раньше она любила представлять, как бежит за мячом с куклой в руках и смеется. Смех этот кажется зловещим, он перенесен из прошлого больным воображением, это тоска по тому, чего не было, но могло бы быть. (Я прекрасно понимаю, что у меня получается бульварный роман, как я ни пытался избежать сентиментальности.) Должен сказать, что эта девушка не подозревает о моем существовании, в противном случае у нее было бы кому молиться и у кого искать спасения. Но я знаю о ней все: ею я выражаю свой ужас перед жизнью. Жизнью, которую так люблю.

Но вернемся к девушке. Единственная роскошь, которую она себе позволяла — глоток холодного кофе перед сном, за что расплачивалась изжогой по утрам.

Она была молчалива (ведь ей нечего было сказать), но любила шум. Шум — это жизнь. А тишина ночи пугала: казалось, сейчас она услышит роковые слова. По ночам на улице Акре было очень тихо, разве что изредка проедет машина, чем чаще, тем лучше для девушки. Кроме этих страхов, как будто этого мало, она ужасно боялась получить какую-нибудь неизлечимую женскую болезнь — этим ее пугала тетка. Хотя ее немногочисленные яйцеклетки такие сморщенные. Словно их вообще нет. Она жила в некой прострации, и вечером не помнила, что случилось утром. Иногда она думала долго и без слов: я есть, я существую. Петухи, о которых я говорил, уведомляли о наступлении еще одного изнуряющего дня. Петухи, по крайней мере, поют, — думала девушка, — а курицы, что делают они? Несколько раз девушка ела крутые яйца в кафе. Но тетка говорила ей, что яйца вредно действуют на печень. И каждый раз после этого ее мучила боль в боку, правда, в левом боку, совсем не там, где печень. Она была очень впечатлительной и верила во все, что существует и чего не существует. Но она не умела приукрашивать действительность. Действительность была для нее превыше всего, хотя само это слово ничего ей не говорило. Как и мне, слава Богу. По ночам ей иногда снилось, что тетка бьет ее по голове. А иногда она видела какие-то странные сексуальные сны, а ведь она была совсем не сексуальна. Тогда, проснувшись, она чувствовала себя виноватой не известно почему. Возможно потому, что приятное должно быть запретным. Виноватой, но довольной. От этого она чувствовала себя еще более виноватой и трижды шептала: аве-мария, аминь, аминь, аминь. Она молилась, но не Богу, она не знала, кем Он был, и поэтому Он для нее не существовал.

Я только что понял, что единственной реальностью для нее был Бог. Она гораздо лучше чувствовала себя в ирреальном мире, где воображала себя зайцем, взмыва-а-а-а-а-а-ющим в небо над кочками. Ее земное существование было неопределенным, смутным. Она была частью природы. Она считала, что ей следует выглядеть печальной. Не разочарованной — для этого она слишком проста и скромна — а именно печальной, это казалось ей романтичным. Нет нужды говорить, что у нее было нервное расстройство, это ясно. Но это был такой невроз, который поерживал ее, как костыли. Иногда она ехала в центр города и разглядывала витрины магазинов, сверкающие драгоценностями и синтетическими нарядами — только для того, чтобы немного помучиться. Она поступала так, когда бывала в разладе сама с собой, а страдание объединяет.

По воскресеньям она просыпалась очень рано, чтобы оставалось больше времени ничего не делать.

Худшим временем суток был для нее конец воскресного дня: она впадала в беспокойное состояние, вздыхала, тосковала по тем временам, когда была маленькая. Она вспоминала сухую фарофуи думала, что была счастлива. В этом я с ней согласен: детство, каким бы горьким оно ни было, Фарофа — жареная мониоковая мука. всегда прекрасно, какой ужас! Она никогда ни на что не жаловалась, знала, что так повелось от веку — но кто все это создал? Несомненно, когда-нибудь она попадет в рай, но это будет рай кривых. Увы, для этого не надо стремиться на небо, все криво на самой земле. Клянусь, я ничего не могу для нее сделать. Если бы я мог, я бы все изменил к лучшему. Я прекрасно понимаю, что писать о некрасивой машинистке — хуже, чем сказать непристойность.

(Что касается творчества, все равно живая собака лучше книги).

Хочу поделиться с вами одной маленькой радостью. Дело в том, что в одно тоскливое воскресенье без фарофы девушка испытала неожиданное, необъяснимое счастье: гуляя по пристани, она увидела радугу. Она была в восторге, но тотчас возжелала большего: ей захотелось увидеть фейерверк, как однажды в Масейо. Вот, с этими людишками всегда так: сунешь им палец, они норовят отхватить всю руку, с жадностью требуют своего. И без всякого на то права, не так ли? Не существует способа — по крайней мере я его не знаю — увидеть многоцветный сверкающий фейерверк в моросящий дождь.