Алексей Мальцев - Призрачно всё...

Они сидели в кабинете Ворзонина уже около двух часов, пили коньяк, закусывая шоколадкой.

— Да пойми ты, чудик, — доктор встал перед режиссером, сцепив худые руки на затылке. — Я бы никогда не пустился в эту авантюру, если бы не был абсолютно индифферентен по отношению ко всем ее участникам. Чистота эксперимента для меня — самое главное.

— Зачем тогда говорить Ольге, что ты поможешь ей? Она твоя пациентка, я знаю. Ты фактически раскололся перед ней. Ей осталось всего-ничего: сложить два и три, и все станет ясно, как желтый снег за ярангой.

— Не пори горячку, умоляю. Ну, сказал, что помогу… Помогу, и что? Сама формулировка ничего не значит. Уверяю, Ольга ничего не поняла. Одно с другим никогда не свяжет. Или свяжет, но в самом конце, когда эта информация ничего не будет решать. Да я и сам помогу ей в этом.

Кедрач поднялся с дивана, набрал в грудь побольше воздуха.

— Признаться, мне с самого начала сия авантюра не внушала доверия. Я привык играть, показывать жизнь, а не вмешиваться в чужую. Причем вмешиваться нагло, без согласия, так сказать, пациента.

— Не хочешь ли ты сказать… — дрожащим голосом начал Павел, но Кедрач перебил его:

— Именно это я и хочу сказать: я выхожу из игры. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, — Он достал из кармана мелко исписанные листы бумаги, бросил на стол: — Вот, все, что я узнал о ценах в 84-м году. Негусто, но, как говорится, чем богаты…

— Ты оставляешь меня одного в такую минуту, когда эксперимент в самом разгаре? — простонал Ворзонин, пробегая глазами принесенные листки бумаги. — Ты бежишь с корабля как… крыса. На карту поставлена жизнь нашего одноклассника… И в такой момент бежать!

— Другой благодарности я от тебя, собственно, и не ожидал, — развел руками режиссер. — Что ж, проглочу и это. А часы, проведенные в читальном зале, за компьютером, мне зачтутся на том свете. Надеюсь.

— Бегите все! — вдруг рявкнул Павел. — Один справлюсь! Я не нуждаюсь ни в чьей помощи. Выпутаюсь как-нибудь!

— Пока, док! — Кедрач привычно отбросил со лба пряди седых волос, развернулся на каблуках и направился к выходу. — Если погубишь Аркадия, я лично тебя придушу, так и знай. Его жизнь только на твоей совести.

Грохот входной двери еще долго «осыпался штукатуркой» в чумной голове Ворзонина.

Если бы кто-то сказал Изместьеву, что он, виляя бедрами, будет ходить в видавшем виды халатике, сцеживать молоко из безволосых грудей и периодически растопыривать ноги в гинекологическом кресле, он бы, не раздумывая, вызвал психо-бригаду, чтобы упекли бедолагу в известном направлении до лучших времен.

Однако, возможности человеческой адаптации поистине безграничны, и очень скоро Акулина Доскина научилась благополучно фланировать по больничным коридорам, со знанием дела поддерживать любые «бабские» разговоры про сволочей — мужиков и даже иногда умудрялась «строить глазки» чужим мужьям, приезжавшим встречать своих ненаглядных с появившимися на свет младенцами.

Недостатком аппетита дочурка Акулины не страдала, чему новоявленная мамаша не могла нарадоваться.

Самым сложным для Изместьева оказалось — научиться застегивать лифчик. При первой же попытке у него свело судорогой руку. Соседки по палате смотрели на то, как Акулина вертелась на кровати, массажируя предплечье, как на бесплатное шоу. После этого случая доктор целые сутки вынужден был щадить «пораженную» конечность.

Задерживать дольше положенного Акулину Доскину в родильном отделении, разумеется, никто не собирался. Анализы все у нее и у ребенка были в пределах нормы.

— Завтра домой, девочка, — обрадовала ее как-то во время обхода Василиса Павловна. — Сообщи своему Федунку, чтоб встретил хотя бы в трезвом виде.

— Угу, — буркнула в ответ Доскина. — А уж потом чтоб хлестал-то, да? Опосля, когда домой привезет.

— Ну, ну, не утрируй, — задергала головой врачиха. — Дальше уж… от тебя, как от женщины, зависит, как он станет себя вести. Есть случаи, когда появление младенца в квартире действовало отрезвляюще на мужей. Если они и не бросают своих пагубных привычек, то, по крайней мере, ограничивают объем и частоту…

— Этот ограничит, как же, жди…

Каким образом муженек узнал о дате выписки, так и осталось для Изместьева тайной за семью печатями. То серое ноябрьское утро не сулило ничего хорошего. Что касается вещей, то доктору кстати вспомнилась поговорка «Нищему собраться — только подпоясаться».

— Пора, Акулина Титовна, — не без радости сообщила санитарка, положив на тумбочку документы на новорожденную и выписку. — Благоверный твой уже копытом бьет под окнами.

— Тверезый хоть? — поинтересовалась родильница.

— Я не принюхивалась, — был лаконичный ответ.

Федунок, немногословный до неприличия, постриженный и причесанный, неуклюже принял «на грудь» ребенка. Кое-как устроив обоих своих домочадцев в прокуренном салоне крытого брезентухой «Уазика», он коротко бросил водителю «Трогай, Ванюта!», и Акулина навсегда покинула отделение, в котором ей довелось пережить несколько самых критических дней в своей жизни.

В женской груди доктора сразу же заклокотало: зачем, какого черта?! Все наиважнейшие события произойдут здесь, в Перми. Осталось совсем немного времени, а Аркадия куда-то понесло на периферию. Но как можно было оставить только что появившуюся на свет кроху один на один с этим нелюдем? Об этом даже речи быть не могло.

Сердце разрывалось, но Акулина ничего не могла поделать. Всему виной, скорее всего, женские гормоны. Изместьев чувствовал, что все больше трансформируется в женщину психологически. Как наваждение, женская сущность подчиняла его себе все сильнее.

Несмотря на ароматы, витавшие в салоне, девчушка сразу же задремала на руках у матери. А мать даже приблизительно не могла представить, сколько им предстоит ехать и в каком направлении. Косой моросящий дождь монотонно «бомбардировал» стекла, и проветрить салон не было никакой возможности. Хотя Изместьев осень всегда любил, сейчас вид облетевших перелесков и пожухлых полян не вызывал в его душе особого трепета. Он чувствовал, что навсегда покидает точку своего приземления в этом времени, свою туманную пристань. И от этого было чертовски грустно.

Федунок время от времени поворачивался с переднего сиденья и подолгу глядел на жену и спящую дочь. На вопрос Акулины относительно странностей своего поведения ответил неохотно:

— Да вот, думаю, что с тобой сделали. В кого превратили мне жену. Ты не та, Акуля-косуля. Словно все твое выпотрошили начисто, а зашили совсем другое, не то совсем.

— Просто кое — о чем задумалась, размышляла много, Федь, — глубокомысленно отвечала жена, избегая прямого взгляда на мужа. — Как мы жили до сих пор, Федь? Это ужас. Это немыслимо, как собаки, честное слово.